Александр Яковлев - Октябрь

— Это оно, конечно, — сказал Ясы-Басы, — сердитыми глазами смотрит теперь на нас.

Опять смолкли; стали слушать. Перестрелка в городе порой затихала. А ветер все гудел в ветвях — уныло так.

Где-то визжали на проржавленных петлях двери, и во двор выходили люди, невидимые в темноте, так только чернеющие. Подолгу стояли молча, слушали, вздыхали, опять уходили и снова возвращались. Иногда говорили вполголоса, собирались кучками, вздыхали вместе. Все сговаривались, как лучше пережить эти тяжкие дни, печалились, что во дворе очень много женщин и мало мужчин: охранять некому.

Когда Василий вернулся в комнату, Иван уже спал, а мать сидела у стола перед прикрученной лампой, подперев рукой сморщенную щеку. Иван тихонько храпел. Должно быть, он сильно утомился за день.

— Стреляют еще? — тихонько спросила мать.

— Стреляют.

Василий, быстро раздевшись, лег в постель, но заснуть не мог. Прошедший день давил его кошмаром. Душа была полна какими-то обрывками чувств и образов. И начищенные сапоги убитого офицера, и колючий вопрос: «Что делать?», и Акимкина мать, плачущая. Мелькнет и пропадет. Как хочется не думать ни о чем… Мать повздыхала, походила по полутемным комнатам и долго-долго стояла перед иконами, шептала молитвы, как заклинания, потом легла.

Василий заснул только под утро, и ненадолго. Около завозился Иван и разбудил его. В комнате уж брезжил мутный свет. Иван — всклокоченный и хмурый — сидел на краю кровати и натягивал сапоги.

— Уходишь? — шепотом спросил его Василий.

— Ухожу.

— Знамо, уходит, — вдруг сердито отозвалась из соседней комнаты мать. — Как же может без него такое дело обойтись?

И замолчала, глубоко и сердито вздохнула. Она не спала всю ночь, все ждала этого страшного момента.

Иван заторопился. Оделся как-то очень быстро.

— Ну, мать, прощай. Ты не сердись… Напрасно только волнуешься и ворчишь напрасно.

И, плотно нахлобучив шапку, пошел к двери. Мать не поднялась с постели и не пошла его проводить.

— Постой, я тебя провожу, — сказал Василий.

— Ты еще куда? — забеспокоилась мать.

— Я сейчас. Не уйду я. Только провожу.

Братья вышли. Калитка была заперта. Около нее сидел все тот же Ясы-Басы, хмурый и дремлющий, с утомленными ленивыми глазами. Он дежурил.

— Уходите? — спросил он.

— Да. Прощайте, Кузьма Василич, — спокойно сказал Иван и, улыбнувшись, добавил: — Не поминайте лихом, ежели что…

— Эх, — вздохнул Ясы-Басы, но больше не сказал ни слова и пропустил братьев на улицу.

Было пусто и тихо. Выстрелы слышались редко. Один — другой. Промежуток. Потом еще выстрелы. Еще.

Бойцы перед утром утомились, стреляли нехотя, лениво.

Братья молча прошли до Большой Пресни. С прудов поднимался седой туман и седыми клочьями лез в улицы, цепляясь за заборы, за небо, за стены. От заставы парами и по трое шли в город рабочие с винтовками на плечах и патронными сумками у пояса. Василий, прохваченный туманом, продрог и остановился.

— Ну, я дальше не пойду.

— Конечно, не ходи. Прощай, — сказал Иван, подавая брату руку.

Он был спокоен.

Василию вдруг захотелось обнять брата, поцеловать на прощание, но он испугался своей нежности и просто пожал протянутую руку.

— Прощай… А скажи… ты не сомневаешься?

— В чем?

— А в том, что ты… прав?

Иван усмехнулся, махнул рукой.

— Ты опять за старое? Брось. — И, надевая перчатку, он повернулся и быстро пошел вниз, туда — в город.

А туман все лез, все лез. Густой, серый и липкий.

Василий смотрел вслед брату. Тот с каждым шагом становился из черного серым и потом слился с туманом и пропал. Только еще с минуту были слышны его четкие шаги:

Тук-тук-тук…

Потом и шаги смолкли.

Улицы были совсем пусты, когда Иван выбрался с Пресни. Лениво стреляли где-то за Никитскими воротами. По углам Зоологического сада и у Кудринской площади стояли солдаты и вооруженные винтовками рабочие группами, человека по три, по четыре, дрожащие от сырости и холода, с поднятыми воротниками, в надвинутых на уши шапках, согнувшиеся, — они переминались с ноги на ногу, чтобы согреться.

На Ивана они не обращали внимания: рабочий идет, свой. Смотрели лениво, скучно, по-будничному, утомленные непривычно бессонной ночью.

С Кудринской площади Иван повернул на Новинский бульвар и отсюда глухими переулками пошел к Арбатской площади, где — это знал весь город — в биографе велась запись в белую гвардию. Навстречу ему попадались одинокие встревоженные фигуры газетчиков с пачками газет в руках. Это контрабандным путем, скрываясь от солдат и красногвардейцев, несли от Арбата газету «Труд», печатающуюся в районе, занятом юнкерами. Газетчики испуганно и пытливо присматривались к Ивану, шарахались в сторону, но, заметив, что он не обращает на них внимания, шли дальше, опасливо присматриваясь и прислушиваясь.

За три квартала от Арбатской площади стояли заставы юнкеров. Встревоженный, молодой, охрипший от сырости голос крикнул из мглы навстречу Ивану:

— Кто идет? Стой!

Иван остановился. К нему подошел юнкер в очках, в кожаных перчатках.

— Вы куда идете? — спросил он.

Иван молча показал ему пропуск, выданный еще вчера в училище при записи.

— К нам, добровольцем?

— Да.

Юнкер вежливо посторонился, и когда Иван уже отошел немного, он что-то сказал своим товарищам, стоявшим на другой стороне улицы.

— Что же, и среди них есть патриоты, — откликнулся голос из мглы.

Ивану вдруг стало неприятно от этой фразы. Патриот, патриотизм. Это уже совсем не то, ради чего он шел теперь в ряды белой гвардии, шел против своих товарищей, рабочих.

В биографе — красивом сером здании в греческом стиле, с белыми фигурами по фронтону и большим матовым фонарем над входом — было уже людно и почти тесно. Студенты — универсанты, путейцы, петровцы, — какие-то чиновники с фарфоровыми кокардами на фуражках, гимназисты, молодые люди в котелках и изящных пальто, солдаты, несколько рабочих — все темной жужжащей толпой теснилось перед столами, за которыми сидело несколько офицеров, принимавших запись. Изящные фонари, задернутые волнами табачного дыма, тускло горели под потолком. В толпе Иван нашел нескольких товарищей по партии, пришедших сюда записываться. От них он узнал, что социалисты-революционеры организуют свои дружины, но что эти дружины будут вести борьбу не с большевиками, а только с грабителями, которые, пользуясь смутой, вероятно, выступят открыто.

— В партии раскол. Одни идут к большевикам, другие сюда, а третьи ни сюда, ни туда. Такой разброд, что нет сил разобраться, — печально говорил Ивану маленький, толстый, бритый еврей Лейбович — старый партийный работник, гласный думы.