Александр Яковлев - Октябрь

— А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, — утешал ее Василий, — заночевал где-нибудь.

Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.

— Искать идем, — опять сказала Варвара, вытирая глаза. — Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем…

Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.

Через час трое — Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий — с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.

Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.

— Отыщем, бог даст, — говорил он. — Человек не иголка: найдется… Вы только зря расстраиваетесь.

А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:

— Господь-то бы…

Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.

— Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке… Не видели, голубчики?

Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:

— Где же заметить? Тут много всякого народа…

Иногда спрашивали:

— А вам, собственно, зачем его?

И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:

— Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.

— А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.

А порой жестоко, со смехом, добавляли:

— Придет, коли жив будет…

Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.

Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.

— Эй, куда идете? Назад! — кричали солдаты на ткачиху. — Здесь нельзя ходить, убьют!

При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, — здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.

Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:

— Руки вверх!

Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:

— Все руки вверх!..

Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.

— Сюда, товарищи! — кричал солдат, держа винтовку наперевес. — Сюда, сюда, сюда…

Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.

— Что такое? В чем дело?

Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.

— Офицер здесь. Вон, смотрите!

И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.

Рябой солдат дернул бурку.

— Что это? Смотрите?

Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.

— А? Куда он шел? — горячился солдат. — Вы куда шли?

Офицер криво улыбнулся.

— Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.

— А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.

Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:

— Снимай револьвер! Давай шашку!

— Да позвольте, на каком основании?

— А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! — заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.

Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.

— А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!

И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку… Никто — ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер — не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.

— А, батюшки! — кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы — длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.

— Ой, умираю. Что же это такое? — стонала она. — Ведь зря убили человека. Ни за что!..

У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.

— Вот это так! Это как же понять надо? — говорил он.

— Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! — живо откликнулась ткачиха и почему-то сразу истерично заплакала и головой прислонилась к забору.

Ясы-Басы крякнул:

— Эх!..

А Василий молчал. Он не мог опомниться от этого убийства. Ткачиха поплакала, утерла глаза и тихонько побрела вверх по Пресне. Так шли все трое молча. И, только уже подходя к дому, Ясы-Басы немного успокоился, поглядел на низкое серое небо и тихонько, серьезно сказал:

— Теперь господь глядит на землю сердитыми глазами.

И замолчал.

Старый дом жил с того дня как придавленный. Сохацкина, седеющая дама, зубной врач, считающая себя самой умной во дворе, настояла, чтобы выбрали комитет для защиты.

— Никого не будем пускать: ни красных, ни белых. Хотите драться — идите на улицу, а нас не трогайте, — трещала она. — Мы должны за себя постоять.

С ней согласились. Выбрали комитет, установили дежурства, и с того дня во дворе бродили испуганные люди — дежурные. Оружия не было. Вооружились топорами, старыми колунами, а дворник Антроп пожертвовал в охрану свою старую пешню, которой он скалывал зимою лед с тротуаров.

— Защита ничего себе… Можно и в морду пырнуть, кто полезет, — сказал он, шамкая запавшим ртом, запутанным в седую бороду.

— Ого-го, какой у нас дед-то кровожадный. Пешней в морду! — пошутил кто-то.

— А как же? Теперь время такое: не поддавайся.

— Правильно, — подтвердил Ясы-Басы, — в рот пальца не клади. Время не надо быть хуже. Вот какое время.

С мужчинами дежурили и женщины. Все по очереди, закутанные в теплые шали, они тенями бродили по двору. Только ткачиху не тревожили, словно боялись ее. А она сама порой целыми ночами была на дворе, тяжело вздыхала, подолгу неподвижно стояла у ворот и все слушала, что делается в городе. Она уже всех пугала. Примолкали во дворе, когда она приходила. И говорить с ней боялись. А когда она о чем-нибудь спрашивала, ей отвечали с готовностью и пытались утешать. У ней дрожало и судорожно косилось лицо, но слез уже не было. И от этого у всех, кто говорил с ткачихой, закрадывалась в душу жуть.