Георгий Шилин - Прокаженные

- А они?

- Плевать, говорят, на проказу, если он такой мастер.

- А ты? — с возрастающим интересом спросил Перепелицын.

- Как же, говорю, плевать, если есть закон? Тогда надо всех прокаженных выпустить. Ну, говорят, всех прокаженных мы не знаем, до них нам мало касательства, а этого надо выручить. Будем, говорят, хлопотать, ни перед чем не постоим. Он, мол, на заводе быть должен, а не в лепрозории.

- Чудаки, — засмеялся Перепелицын.

- Я тоже говорю им: едва ли выйдет. А они свое: выйдет. Если, говорят, согласится. Просили потолковать с тобой. Выручим — так и сказали.

- Да из чего они выручать меня собираются? — забеспокоился Перепелицын. — Как будто я в плену или в тюрьме. Вот если бы они от болезни выручили, — грустно вздохнул он.

- Ты там до того воодушевил всех, — продолжал Маринов, — до того прославляют тебя, что ни перед чем не остановятся, а выручат.

- Фу, чудаки, — засветились глаза Перепелицына. — Чего доброго!

- Так вот, — продолжал Маринов, — согласишься ты или нет? Им действительно до зарезу нужен такой человек.

Перепелицын опустил голову, задумался:

- Не знаю…

- Чего ж тут не знать?

- Подумать надо.

Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой свободе. Ничего не сказав, он поднялся.

Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел Перепелицына — столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий приветствовал шефов.

Гордеев тотчас же бросился к Маринову.

- Говорил?

- Говорил.

- А мы, понимаешь, — продолжал Гордеев, — побывали всюду. Говорили в райкоме и в здравотделе, — И что же?

- Не разрешают. Ну, да ничего, — энергично тряхнул головой Гордеев, — мы будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что говорит он?

- Кажется, согласен.

- Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.

Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.

- Значит, двинем? — уверенно посмотрел на него Гордеев.

- Куда? — не понял Перепелицын.

И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована, висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.

- Постой, что это у тебя с рукой? — не удержался он.

- Ничего, так, — вяло отозвался Перепелицын.

Гордеев не выдержал:

- Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра поедем…

- Куда? — поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.

- Как куда? Раздумал, что ль?

- За меня раздумали…

- Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.

- Не выйдет, — безнадежно махнул рукой Перепелицын. — Получилось совсем не то.

- Да говори толком, что случилось? — помрачнел Маринов.

Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало больно.

- Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй — от радости…

Те переглянулись, ничего не поняли.

- Тут такое дело, — продолжал Перепелицын. — Работал я в Донбассе, на большом заводе. А эта штука, — показал он на забинтованную руку, — уже года полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал — простая какая-нибудь болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили — и ни с места. Один раз пришел, смотрю — новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.

Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.

Ну, говорят, собирайся, поработал — отдохнуть надо. У тебя проказа, в лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут — нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.

Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно, говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон — от него не уйдешь… А через месяц вместо одной язвы — сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как только объявили о том, что это проказа, — сразу три высыпало, да к тому же и боли открылись… Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю…

- Объясни толком, — рассердился Маринов.

- Чего ж тут объяснять? Видишь, — кивнул он на забинтованную руку. — Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило — тут и стоп машина.

Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума, радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный — ему не верилось, что с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то недоразумением, которое должно выясниться.

Утром он сделал последнюю попытку «выручить» Перепелицына и пошел говорить с Туркеевым.

Сергей Павлович сказал:

- Я рад бы, батенька. Но, поймите, не могу отпустить. У него открытая язва…

- Значит, крышка? — горько уронил Гордеев.

- До крышки-то далеко, — отозвался Сергей Павлович, — но отпустить не могу…

Шефы уехали без Перепелицына.

Откинувшись на спинку кресла, Туркеев смотрел на нее поверх очков и точно любовался этой, еще молодой, с красивыми печальными глазами женщиной, спокойно стоящей у его письменного стола.

Вот она встретилась взглядом с Сергеем Павловичем, улыбнулась, поправила густые русые волосы.

- Ну и отлично, — весело сказал Туркеев, поднимаясь. — Я понимаю вас, это естественно — и опасения, и аккуратность ваша, но для меня, батенька, сомнений нет. Живите, радуйтесь и больше не думайте о глупостях, не стоит…

Она не вернется к вам больше никогда.

Он остановился перед ней, пощипал бородку, опустил голову:

- А помните, как выглядели вы в первый раз. Ведь я не верил в возможность вашей поправки, грешник. Ведь у вас маска была, а не лицо!

Женщина отвела лицо, поежилась при воспоминании о своем лице.

- Я тоже не верила, — тихо уронила она, — думала — такой на всю жизнь останусь…

Это была Василиса Рындина, прежняя обитательница больного двора. Лет пять назад выздоровела и уехала. И вот снова она стояла перед Сергеем Павловичем — румяная, красивая, на этот раз уже не в качестве прокаженной, а как гостья, прибывшая в лепрозорий показаться Сергею Павловичу, посоветоваться, проверить еще раз, насколько прочно выздоровление.