Георгий Шилин - Прокаженные

Что это, говорит, у вас, Настасья Яковлевна, с переносицей? Какая, говорит, неприятность. Мордочка у вас славненькая, а с носом неприятность. А я возьми да расскажи ей все по порядку, откровенно. Так ты представить, Василиса, не можешь, что стало с этой дамой! Смотреть было жалко, лицо исказилось, губы прыгали… Отскочила к двери… Что ж это, говорит, такое! Почему вы, говорит, голубушка, не предупредили меня своевременно? Какое безобразие.

Нет, не надо мне этого платья. Не надо ничего. Пусть оно остается вам — делайте что хотите! Какой ужас… какой ужас — не предупредить!.. Сколько ни убеждала в нелепости такого страха — не помогло. Так и выбежала, не взяв платья… Пришлось отправить по почте.

Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать чай.

Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.

- Ты любишь мужа? — спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах блеснула не то зависть, не то любопытство.

- Да.

- И он тебя?

- И он меня.

- Видишь, какая ты счастливая, — тихо заметила она. — А мне, представь, даже любить нельзя, — и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы. — Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет… Так получилось.

- У тебя была любовь?

Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и принялась снова ходить по комнате.

- Ты спрашиваешь, любила ли я, — остановилась она у окна, спиной к Василисе. — Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным кажется то, что я могу любить?

Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.

- Ты сказала, — продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица — пустяк.

А оказалось — не пустяк… Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла — невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня, сочувствовал… Есть у меня там одна хорошая подруженька… Переселилась я к ней. Жили мы душа в душу — никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И познакомилась я у нее с одним кооперативным работником — булочной лавкой заведовал, — усмехнулась она, припоминая что-то. — Стали встречаться. Когда он являлся к нам — подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила бы… Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце… Что же тебе еще сказать? — вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.

- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила — ведь я не могла от него скрывать ничего… Мне уже давно хотелось поделиться с ним.

И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом… Мне казалось, что проказа «благороднее», если можно так выразиться… Я верила, что он поймет.

- И что же? — взволнованно перебила Василиса.

- Неужели не понятно? — вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись с дивана, она снова отошла к окну. — Больше я его не видела. А ведь чувство живо до сих пор… Еще сейчас я думаю о нем… Проклятая проказа! — вырвалось у нее.

- Значит, он не любил, — тихо заметила Василиса, — Может быть, и не любил, — Отозвалась Гугунина и, подойдя к столу, принялась короткими глотками отхлебывать из чашки давно остывший чай. — Но после того я решила окончательно, бесповоротно уйти оттуда. Нам отведен этот вот клочок земли, и тут мы — дома, здесь мы полноправные граждане. Тут я знаю, что от меня не побежит никто. Я у себя, среди своих… А туда дороги закрыты, — примиренно сказала она и стала собирать посуду.

После одиннадцати часов вечера, когда на здоровом дворе все успокаивалось и потухало электричество, доктор Туркеев зажигал керосиновую лампу. Затем надевал фланелевый халат, садился за письменный стол, вытаскивал из ящика маленькую черную тетрадочку и углублялся в нее.

Огни кругом потушены. Только горят три керосиновых фонаря — один у ворот, другой — посредине двора, третий — у докторского дома.

В докторском доме — ни звука. Лишь часы тикают да где-то близко, снаружи, возится Султан. Слышно, как он щелкает зубами, вылавливая блох. Ему не на кого лаять. В такой час сюда не приезжает никто.

Сергей Павлович закрыл тетрадочку, поднялся и, осторожно подойдя к двери кабинета, повернул ключ. Теперь без его ведома сюда не войдет никто.

Взял лампу и, достав из глубины кармана ключик, подошел к двери, ведущей куда-то из кабинета, — двери, которая находится почему-то всегда под замком и в которую он никого не впускает. Захватив тетрадочку, он открыл дверь.

Это небольшая, метров десять, комната, с единственным окном, смотрящим в степь.

Он поставил лампу на подоконник, засунул тетрадочку в карман, принялся водить глазами по углам.

- Ну, как вы себя чувствуете? — тихо спросил они, не получив ответа, продолжал:- Вижу, что хорошо… Это плохо. Должны же вы когда-нибудь понять, что это очень плохо… так продолжаться не может… Не может!

Он подошел к углу комнаты, где на куче соломы кто-то лежал.

- Господин Буцефал, вы меня слышите? Встаньте.

Я хочу, чтобы вы подошли ко мне, милостивый государь. Можете получить свою порцию. Ну, прошу вас, сделайте же одолжение… Ну, что вам стоит!

Вишь, как уставился глазищами! — и он засмеялся мелким, веселым смехом. — Как мне хочется сделать вас прокаженными! А вы… сопротивляетесь… Господин Казан-баши, — он повернулся в другой угол, — вы не хотите сделаться знаменитостью? Извольте получить вашу порцию. — И доктор Туркеев прошел к углу, нагнулся, подал лежащему Казан-баши морковку. — Фу, как вы неделикатно поступаете — даже не взглянули. А ну-ка, подожди, подожди, куда это тебя понесло?

Черная тень прыгнула вдоль стены. Сергей Павлович кинулся за нею и через несколько секунд, поймав зверька, торжественно поднял над головой. Это был кролик.

- А ну-ка, успокойся, что это с твоими ногами, разбойник, а? Пора бы привыкнуть, батенька, да, да, привыкнуть… А сердце как бьется, точно на десятый этаж поднимался.

Он слегка прижал зверька к груди, потрепал его за длинное, слегка дрожащее, теплое ухо.

- Беда мне с вами, — уставился он на кролика и задумался, — прямо ума не приложу. Ну вот, снова ноги… И куда это ты все торопишься?