Евгений Воробьев - Высота

— На третьем застрял.

— Вот видите, товарищ Токмаков!

— Мне бы осенью на сессию! Да от института своего за тридевять земель заехал…

— На третьем курсе! — Дерябин укоризненно покачал головой. — Да еще на заочном! А опытных инженеров учить желаете!

— Желания нет, товарищ Дерябин, Есть острая необходимость. Хотите — обижайтесь. Для того и говорю.

— Если вы на «сорвиголову» обиделись…

— Да не обижен я, а зол на вас. Это разные вещи, поймите! Зол на то, что пытались нас, верхолазов, взять к себе в ложные свидетели.

— Ну, к чему эти громкие слова? — Дерябин поморщился и отхлебнул маленький глоток.

— Предположим, учить вас подчиненный не может…

— Пожалуйста! Откровенно говоря…

— Но сердиться, надеюсь, он имеет право? Даже если у него незаконченное высшее образование?..

— Сердитесь! Только, между нами говоря, мне слушать некогда. У меня разговор с женой заказан.

Токмаков тоже заторопился к вешалке, но невесело посмотрел на часы — идти в гости поздно.

Токмаков передал с Борисом записку Маше, извинился, что не пришел в воскресенье, но ответа не получил.

Всю неделю, не смея себе в том сознаться, он искал встреч с Машей и все время обманывался, принимая за нее других девушек, находя мимолетное сходство там, где его не было.

Он ходил теперь на работу через доменный сквер, засаженный чахлыми кленами, мимо гидранта, к которому садовник привинчивал по утрам шланг и смывал копоть с серых листьев и травы.

Обедать стал каждый день с Борисом, чему тот очень радовался.

Но Маши все не было.

Он увидел ее утром, в кабине самосвала, нагруженного черноземом. Маша была в том же платочке с бахромой и в том же комбинезоне с белым воротничком.

Токмаков вскочил на подножку и, держась за дверцу, заговорил горячо, не пряча своей радости;

— Вы к нам?

— Нет, в питомник.

— Я соскочу на развилке.

— Лезьте в кузов. Упадете.

— Ничего. Что же вы мне не ответили?

— На что? На ваше извинение?

— Я тогда не мог. На оперативку вызвали.

— А Борис ваше варенье съел.

— Все?

Маша покосилась на чумазого водителя — тот улыбался. Маша тоже улыбнулась:

— Кое-что осталось.

— Приглашение в силе?

— Крепче держитесь. Ухаб!

— Держусь. Видите афишу у кино?

— «Счастливый рейс»?

— Счастливый. Пойдемте в «Магнит»?

— Сегодня занята.

— А в воскресенье?

— Днем — в кино?

— Можно вечером.

— Вечером занята.

— А днем свободны?

— Держитесь, вам говорят. Упадете.

— Пойдемте в зверинец!

— В зверинец?

— В два часа дня.

— Развилка… Вам налево?

— Да. Так вы пойдете?

Водитель снова улыбнулся и притормозил:

— Прыгайте!

— Так в два? — Токмаков спрыгнул.

— Где?

— У кассы! — крикнул Токмаков, махнув рукой сторону зверинца.

Но самосвал уже завернул направо.

В субботу Токмаков собирался уйти с площадки пораньше, но пробыл там до утра. Уехал домой с первым, еще пустым трамваем.

Проехал мимо дома, где жил его фронтовой друг Баграт. Хорошо бы завалиться к нему спать и не тащиться к черту на кулички, в Новоодиннадцатый поселок.

Но Токмаков вспомнил, что сегодня воскресенье и опять придет на урок Матвеев. Пожалуй, не стоит и ложиться на какой-нибудь час-полтора.

Попутных машин не было, и от трамвайного кольца пришлось идти пешком через дамбу, а затем по берегу пруда.

Токмаков распахнул дверь, откинул висящую за дверью плащ-палатку и вошел в комнату.

Он недружелюбно оглядел голые стены, постоял, не снимая кепки, сел было на койку, но опять вспомнил про сегодняшний урок, лениво нагнулся и одной рукой вытащил из-под койки нераспакованный чемодан. На дне чемодана, под смятым бельем, он нашел логарифмическую линейку.

Матвеев явился на урок без опоздания. Сперва они сидели за чертежами, потом занимались геометрией. В комнате долго слышалось: «разрез по линии А — Б…», «гипотенуза…», «объем усеченной пирамиды…», «допустим, что сумма обоих углов больше двух прямых…» — и неизменное токмаковское: «Эллипсы, а не еллипсы!..»

Несколько лет назад Матвеев помогал решать задачи дочке, тогда ученице пятого класса. Когда дочка перешла в шестой класс, Матвеев уже готовил ее уроки с трудом, уровень их знаний сравнялся. Когда дочка стала семиклассницей, она уже не могла рассчитывать на помощь отца и сама изредка занималась с ним. «Сколько я из-за одних только квадратных уравнений горя принял — страшно сказать», — вспоминал Матвеев, Но после семилетки дочка поступила в акушерско-фельдшерский техникум, и Матвеев лишился репетитора.

И вот теперь Матвеев снова враждовал с кляузной цифирью, отчаянно размахивая при том руками и почесывая лысину.

Наконец Матвеев ушел. Токмаков побрился и направился к Баграту. Таня и накормит его завтраком, и выгладит рубашку.

В начале лета Токмаков послал письмо Баграту и Тане Андриасовым на Смоленщину.

«Живу в Европе, — писал Токмаков, — а на работу езжу через реку Урал в Азию. Строим здесь мощную домну. Таких домен еще нигде в мире не строили. Работаю прорабом на монтаже. Нужно считать, не зря Баграт нырял за мной на дно Немана и не зря Таня истратила на меня столько медикаментов. Плохо нашему брату саперу без саперной лопатки, а без своей собственной лопатки еще хуже. Плечо ведет себя хорошо, а когда начинает капризничать — стараюсь не обращать внимания, и тогда оно успокаивается. Так что здоровье у меня лучше, чем у многих других, хотя и хуже, чем у некоторых. Так говорит мой бригадир Пасечник, рисковый и отчаянный парень, тоже из разведчиков. Нужда в строителях большая, оба устроитесь хорошо. Город хотя и пыльный, но зеленый. Я и то подумываю — не бросить ли якорь в этой гавани, не довольно ли бороздить бурное житейское море? Жить на первых порах сможете у меня. Комната небольшая, но солнечная. Правда, далековато от стройки. Но не нам, фронтовикам, пугаться прогулок! Или забыли наши марши, да еще с полной выкладкой, да еще по болотам, когда сапоги хлюпали, а из голенищ при каждом шаге выплескивалась вода? Пересадки в Москве не бойтесь, есть комната матери и ребенка на Казанском вокзале. Крепко жму руки. Ваш Константин. Поцелуйте Сережку. Беру его на полное игрушечное довольствие. Приезжайте, а то одному мне тошно!»

Токмаков писал Андриасовым из Запорожья, из Тагила, из Кривого Рога и каждый раз звал на работу и жаловался на одиночество.

Письмо из Запорожья пришло в то время, когда Баграт строил себе дом. Он плотничал, один ворочал такие бревна, что мать Тани только ахала. Распоряжалась на стройке Таня, недаром она чертежница.

Письмо из Тагила пришло, когда Баграт работал в сельской кузнице молотобойцем. В тот послевоенный год у кузнеца в сожженной деревне дела хватало. Ни полосового, ни шинного железа не было, но за деревенской околицей стоял подбитый немецкий танк, и кузнецы «раскулачивали» его.