Евгений Воробьев - Высота

В будке управления трезвонят звонки, зажигаются и гаснут лампочки — желтые, красные, зеленые. Эти маленькие доменные светофоры следят за загрузкой печи.

Уже залиты чернила в самозаписывающие приборы пульта управления. Приборы (их в шутку называют «ябедниками») готовы к исполнению своих канцелярских обязанностей.

Сушится песчаный желоб, по которому скоро пойдет чугун. Горновые развели у летки костер.

Черные чугунные ковши на лафетах и выбеленные известкой шлаковые чаши стоят на горячих путях.

Но воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна тиха, и эта тишина предшествует рождению чугуна.

Вокруг домны выставлена охрана. По лестнице, ведущей на литейный двор, поднялся Гинзбург, Часовой покосился на его вылинявшую холщовую куртку, заляпанную известью, на такие же холщовые штаны, заправленные в стоптаные сапоги, и потребовал пропуск.

Гинзбург схватился за нагрудный карман — пропуска не было.

— Да я же эту домну монтировал!

— Мало ли что!

— Вы меня, очевидно, не поняли?

— Без пропуска нельзя. Приказано, чтобы лишних людей не было.

— Это я лишний?!

Выручил Гинзбурга начальник доменного цеха.

— Такая у нас, у строителей, судьба, — вздохнул Гинзбург.

Токмакову уже нечем было распоряжаться, некому было приказывать. Он томился от безделья и все-таки из поддоменника не уходил.

Токмаков не сразу узнал отца Маши. На Берестове асбестовый костюм, валенки, широкополая войлочная шляпа с обгоревшим до темно-коричневого цвета ворсом и с синими очками, укрепленными наподобие козырька. Шляпа надвинута на глаза, она закрыла нависшие черные брови. В руке Берестов держал лом. Рядом с ним, в таких же доменных доспехах, с таким же длинным ломом, похожим на копье, стоял горновой первой руки.

Берестов снял асбестовую рукавичку, молча поздоровался с Токмаковым, с Карпухиным и торопливо прошел мимо.

Карпухин боялся, что его забудут пригласить на пуск домны. Сам пропуска не хотел просить, но обрадовался, когда получил приглашение.

Борис впервые присутствовал при задувке домны, Карпухин ему объяснял то одно, то другое, да так сердито, словно он, Борис, взялся задувать сегодня домну, а сам к этому не подготовился да вдобавок оказался еще несообразительным учеником.

Карпухин пришел на пуск домны со смешанным чувством обиды и гордости: двадцать пятая и последняя по счету домна на его рабочем веку!

Увидев Карпухина на пуске, Терновой окликнул его. Тот подошел и хмуро поздоровался.

— Что случилось? — удивился Дымов, стоявший рядом с Терновым. — Все веселые. Домну вот построили, пускают. А ты нос повесил!

Карпухин промолчал.

— Что же делать, — вздохнул Дымов, — если сварка вытеснила клепку…

— Ну, а если бы, Пантелеймоныч, нашлась для него хорошая работа на домнах? — спросил Терновой с легкой усмешкой.

— Такой работы нет и быть не может. Не хуже меня знаешь.

— А если бы?

— Что ты заладил — «если бы»! Эстакаду пусть клепает!

— Да, склепают тебе эстакаду! Я для Карпухина нашел работу. Бригадиром рубщиков будет. На домнах. Шутка сказать, двадцать пять домен. Это не фунт изюму! Серебряную свадьбу человек сегодня празднует!

Карпухин все так же молча, но уже с посветлевшим лицом отошел прочь.

Терновой сговорился с начальством: юбиляру Карпухину доверили вместе со старшим газовщиком задуть домну.

Карпухин еще никогда не удостаивался такой чести. Но, узнав об этом, не удержался и пробурчал:

— Дураку и черт дорогу уступает…

В старое время домну «на счастье» разжигали сторублевкой-«катенькой». То была традиционная взятка заводчика судьбе — чтобы печь не капризничала; чтобы рабочие не бастовали; чтобы росли дивиденды акционерного общества.

Теперь незачем задаривать судьбу, но задувка новой домны всегда походит на священнодействие.

Все посматривают на часы. Раздается команда:

— Дать воздух в печь!

Берестов рванулся в будку управления и закричал в телефонную трубку: «Воздуха мне, воздуха!» — таким истошным голосом, будто сам задыхался.

Вскоре Карпухин вместе с газовщиком повернул штурвал горячей задвижки, и воздух, вобравший в себя весь зной раскаленного каупера, устремился в домну и родил в ней животворный огонь.

Казалось невероятным, что еще вчера в печи, где сейчас дует свирепый огненный сквозняк, тускло горела электрическая лампочка, пахло высушенным я досками и по огнеупорному паркету разгуливали доменщики.

Нестройное «ура», возгласы, крики, заглушаемые гудением печи.

— Что-то газ сегодня глаза ест, — проворчал Карпухин, вытирая слезы.

Где-то в темном углу поддоменника сидели Токмаков, Борис, Матвеев, Вадим и еще несколько монтажников. Они тоже решили дождаться чугуна.

— Значит, с нами хочешь ехать? — спросил Матвеев у Бориса. — А не рано тебе в цыгане записываться? Совсем зеленый. Небось совершенного летия не достиг еще?

— Недавно восемнадцать стукнуло.

— Восемнадцать лет всего живешь на белом свете. А я этим делом да-а-а-авно занимаюсь. И авторитетно могу заявить: без учения теперь стоящий строитель не вырастет! Ведь меня как обучали? «Бери трос потяжелее, тащи подальше» — вот и вся наука была. А теперь? Все привилегии молодым. Только учись!

— Буду учиться.

— Даже если бы ты учиться не захотел, тебе прораб такой роскоши не позволит. Он тебя чуть свет подымет и задаст задачку про ексентриси… Тьфу, черт ее побери!..

Токмаков в полудремоте все слышал и ухмыльнулся:

— Не чертыхайся, старый! Задачку-то смекнул решить, а произнести не можешь: экс-цент-три-си-тет!

Борис не спускал глаз с отца. Тот все чаще подходил к фурмам и заглядывал через глазки в утробу печи. Как бы примеряясь, он брал в руки лом, отполированный своими и чужими ладонями; потом еще раз проверил баллоны с кислородом для прожигания летки.

— Пора! — скомандовал Берестов горновому, стараясь оставаться спокойным.

Мастер и старший горновой в четыре руки начинают разделывать летку. Они стоят на железном листе, брошенном на песчаную канаву — будущее русло чугунного потока. Раскачиваясь в такт, они долбят ломом огнеупорную глину.

— А где Нежданов? Как же можно? Первая плавка — и без Нежданова? — спрашивает Дымов с деланным испугом. — Домна просто откажется выдать чугун.

Но Нежданов уже бежит, на ходу напяливая шляпу на глаза. Он задержался в аппаратной, записывал последние показания приборов.

Следом за Неждановым, бесцеремонно толкаясь, бежит Флягин.

Все напряженно следят за согласными движениями горновых. Никому не разрешается подходить близко к летке в этот момент.

В декабре 1942 года, когда в Каменогорске пускали домну, не сумели как следует просушить для желоба промерзший песок. Произошел так называемый хлопок. Дымов стоял близко, чугун плеснул ему в затылок. Воротник шубы и ушанка сгорели, и Дымову обожгло шею…