Павел Федоров - Генерал Доватор

— Это наши, Ксюша, наши, — поймав девушку за руку, дрожа всем телом, шептала Анна Петровна.

В морозной синеватой хмаре раздались хлесткие пулеметные очереди. На белом снегу двора медленно оседала серая, взвихренная разрывом снаряда снежная пыль. Немцы с испуганными лицами, заматывая грязные пилотки полотенцами, заряжая на ходу винтовки и автоматы, торопливо выбегали на улицу.

Гвардейцы Доватора, окружив 78-ю дивизию противника, приступили к ее уничтожению.

Ксюша, не помня себя от радости и ничего не видя перед собой, мчалась домой. Еле переводя дух, она вбежала в избу. Немцев уже не было. Дарья Петровна, накинув на плечи дубленую шубу, испуганно посмотрев на скрипнувшую дверь, придавила крышку подпола валенком.

— Ты это, Ксюша? Ох, опомниться не могу, до сих пор коленки дрожат...

Дарья Петровна, сузив строгие, как и у дочери, карие, окаймленные морщинками глаза, вытащила из-под полы шубы каравай хлеба и тихо прошептала:

— Им хочу, туда, — старуха кивнула на пол, — голодные ведь сидят.

— Может, это наши пришли, а, Ксюша?

Она открыла крышку подпола.

— Ушли немцы-то, — сказала она в подпол.

— Ушли? — превозмогая невыносимую боль, с хрипящим свистом прошептал Голенищев.

— Раз идет бой, значит, наши пришли, — сидя у его изголовья, говорила Зина.

Эти несколько часов, проведенных ею в мрачной темноте, показались ей бесконечными. Страшна не смерть, а ее ожидание. Все время над головой топали сапогами немецкие солдаты. Хохоча и громко разговаривая, они рубили дрова, что-то с треском ломали, бряцали по полу оружием, все время выкрикивая самое ужасное для Зины слово — «картошка». А эта проклятая картошка огромной грудой лежала у ее ног и вызывала противное удушье. Савелий, мечась в жару, начинал бредить и вскрикивать. Тогда Зина зажимала ему рот рукой и, гладя небритую щеку, горячо шептала:

— Тише, Савелий, миленький. Тише. Нельзя...

Нажав кнопку электрического фонаря, она наводила яркий луч на его исхудавшее, с заострившимися скулами лицо. Савелий открывал воспаленные, мутные глаза и глухо спрашивал:

— Что, опять кричал?

— Да... Потерпи, милый...

— Подлец я... — шептал Голенищев, сжимая зубы. — Придуши ты меня... Ведь я тебя погублю... Или кирпичом по голове стукни, что ли. А то я сам это сделаю...

— Не говори так... глупо... — Зина ворошила пальцами его жесткие спутанные волосы и невольно думала, как дорог был сейчас для нее этот мужественный человек.

— Погаси фонарь, Зина. Не надо зря батарею расходовать. Когда полезут, тогда и засвети. В упор будем бить. У меня два пистолета да граната. Я выдержу. Только не давай мне спать. Коли иголкой. У меня в шапке иголка воткнута с ниткой. Солдату нельзя без иглы... Вот тут иголка-то, достань, Катя, я сейчас Грише курточку залатаю... Мамки у нас нет... Умерла наша мамка...

Савелий снова начинал бредить, выкрикивать имена братишек, сестренок.

Зина снова тормошила его за плечи, совала в рот рукавицу, дергала за нос. Но, как только она зажигала фонарь, Савелий приходил в себя и, скрипя от боли зубами, умолял прикончить его. Когда началась стрельба, Голенищев был в сознании. Нашарив в темноте руку Зины, он зашептал:

— Слышишь! Это... это... — Савелий задыхался от напряжения. — Это наши танки. Я их пушки по голосу знаю. Слышишь?

— Слышу...

Наверху сначала раздались громкие крики немецких солдат, от топота кованых сапог загудел пол. Казалось, что вот-вот затрещат доски и рухнут им на головы. Потом все стихло. За стенами продолжали гулко рвать землю снаряды. Вдруг, скрипнув металлическими петлями, крышка наверху приоткрылась. В удушливую темноту ворвался свет и воздух, негромкий голос спросил:

— Живы?

Зина на четвереньках подползла к отверстию и, подняв голову, увидела склонившееся знакомое остроносое лицо Ксюши. Стоявшая на коленях Ксюша вдруг испуганно попятилась. Ей показалось, что перед ней не Зина, а старая женщина с пожелтевшим, землистым, как у покойника, лицом, с черными, глубоко провалившимися глазами. На спутанных волосах, торчавших из-под ушанки, висела серая паутина.

— Зина?! — напряженно выговорила Ксюша.

— Ты что? — Зина отрывисто и часто дышала. Свежий воздух пьянил ее.

— Ничего. Ты очень переменилась, Зина. Как твой товарищ?

— Плохо ему, Ксюша! Это что, наши, да?

— Пока бой идет. Немцев еще полным-полно. В каждой хате набились битком. Рядом, в сельсовете, штаб ихний. Мама на дворе караулит, — сбивчиво рассказывала Ксюша. — Вам бы перейти в другое место. Неровен час. Да вот этот проклятый штаб, генералы там, полковники, офицерье. На-ка, поешь хлебушка. Ах, Зина, Зина! Я сейчас воды дам. Ну, ничегошеньки у нас нет, все пожрали, — сокрушалась Ксюша.

— Рядом, говоришь, штаб? — спросила Зина.

— Ну да. В сельсовете. Прямо за нашим сараем.

— Подожди-ка, Ксюша. Я сейчас... Савелию хлеб отнесу, а ты зачерпни ему воды.

Зина исчезла в темноте подпола. Подползая к Голенищеву, она бодро и весело сказала:

— Бьют их наши, Савушка, бьют, милый. Покушай-ка маленько...

Зина положила ему на грудь кусок ржаного хлеба.

— Спасибо. Я не хочу есть. Выйти можно?

— Нельзя еще. Рядом в сельсовете штаб.

— Ах, чорт!

Савелий порывисто приподнялся и сел. Его обмотанные бинтами руки в полутемноте походили на две большие куклы.

— Тебе надо было бы уйти, Зина, Забрать документы и уйти. Здесь оставаться нельзя.

— Да говорю тебе, рядом штаб. А кругом немцы.

— Понимаю!

Савелий взял двумя темными, торчавшими из бинтов пальцами краюху хлеба и отложил ее в сторону. Повернувшись к Зине, он спросил, сколько времени.

Зина поднесла ручные часы к самым глазам.

— Без десяти пять, — ответила она тихо и подняла голову.

Пристально смотревший на нее Голенищев кивнул в сторону рации. Зина поняла его без слов.

— Только Ксюше скажи, пусть на всякий случай уйдут из дома... — добавил Савелий сквозь зубы. — Вдруг начнут наши пушки бить.

К ночи стрельба утихла. Немцы снова набились в избы и затопили печи. В доме Румянцевых печка была разрушена до основания. Там, где был лаз в подпол, лежала огромная груда обгорелого кирпича.

Дарья Петровна ходила в подпоясанной веревкой шубе и, сокрушенно разводя руками, знаками объясняла немцам:

— Значит, снаряд, это самое, во дворе бух, ну и печка-то того, чебурах. Стало быть, ветхая.

На самом деле печка, сложенная из добротного кирпича, могла бы простоять еще полвека, если бы сама Дарья Петровна вместе с Ксюшей, по совету Голенищева, не свалили сначала трубу, а потом, разобрав кирпичи, не замуровали сидевших в подполе разведчиков.

Немцы, осмотрев разрушенную печку и обругав старуху, потребовали картошки. Дарья Петровна показала на угол — там была навалена целая гора.