Павел Федоров - Генерал Доватор

— На этот раз будет погорячее!

Валентин, отодвинув блюдо с мясом, встал из-за стола. Он был небольшого роста, но широкоплеч и коренаст.

— Нам тоже приготовиться. Дело вот в чем... — немного помолчав, сказал Ковалев. — Там комбат Ченцов остался с пушками в засаде. Немцы сейчас растаскивают завал. Если комбат и Орлов не удержатся, то противник захватит и второй завал. Тогда нам будет худо. Полк Бойкова дерется с утра. Командир нашего полка сообщил комбату, что будет серьезная атака. Надо быть готовым... Я иду к пушкам.

— Ну, а я к Ченцову, — сказал Кушнарев.

— Вот это правильно, — поддержал Ковалев разведчика. — Там «языки» близехонько, бери, как барашков...

Кушнарев промолчал.

— Ты говоришь, завал растаскивают, а почему пушки Ченцова молчат? — спросил Рогозин.

Стрельба в районе первого завала действительно слышалась редкая и вялая. Только на правом фланге у Бойкова хлестко переливались пулеметные очереди. Били немцы. Звук их пулеметов был жесткий и дробный.

— Почему молчит Ченцов, я спрашиваю? — Рогозин настойчиво теребил Валентина за острое плечо кавказской бурки. Но Ковалев сам не понимал, почему комбату стрелять не велено. Снарядов было достаточно.

— Командир полка запретил... — неожиданно ответил Ковалев и, чтобы прекратить дальнейшие рассуждения, добавил, обращаясь к старику Фролову: — Вам, Никита Дмитриевич, надо собираться, а то здесь...

— Ты меня, комиссар, не пугай! Я ведь ту германскую отбарабанил, да и гражданской прихватил чуток. Все равно не боюсь смерти.

— Зачем, папаша, думать о смерти! — воскликнул Ковалев с прежней неудержимой веселостью. — Нам еще жить да жить! В Москву на парад через три дня поедем. Эх, и погуляем!..

— Крепко любишь жить, паренек. Уважаю таких, — застегивая полушубок, проговорил Никита Дмитриевич. — Ежели утихнет, вечерком загляну...

А хорош, хорош! — не унимался нахваливать Ковалева старик. — Что это у них затевается с Зинкой-то? Два дня не был, а она уж ходит по комнате, как птица в клетке.

Никита Дмитриевич не подозревал, что дело давно уже сладилось.

Несколько дней тому назад комиссар полковой батареи Валентин Ковалев со старшиной Алтуховым поехали в село Петропавловское за фуражом. Председатель колхоза Никита Дмитриевич Фролов встретил их, как самых дорогих гостей, и усадил за стол.

— Мать, собирай на стол! Живо! — засуетился радушный хозяин и вытащил припрятанную бутылку водки.

— Да мы не пьем, — отнекивались гости.

— На войне, да не выпить, как бы не так, — не уступал хозяин.

— В рот не берем. Даже крошечки, ни-ни... — проговорил лобастый, толстогубый, похожий на монгола Алтухов, придерживая в кармане горлышко от пол-литровки, привезенной для угощения председателя.

— Не выпьете по стаканчику, клочка сена не дам, — отрезал обиженный Никита Дмитриевич.

Это была первая фронтовая часть, вступающая на территорию колхоза. Увидев добрых, крепких, лихих кавалеристов, Никита Дмитриевич еще сильнее почувствовал непоколебимую уверенность в том, что гитлеровцев не пустят дальше ни на шаг и закопают их в подмосковной земле. Накануне ему пришлось выдержать жестокий бой со своей хозяйкой. Пелагея Дмитриевна требовала подвод для немедленной эвакуации.

— Ты что ж это, хочешь, чтоб я тут с немцами оставалась? — налетала на него дородная белокурая супруга. — Весь скот отправил, а мы, выходит, хуже животных?

— Скот велено было угнать, а мне уезжать не велено, — возражал Никита Дмитриевич. — Не пустят сюда германца, вот и весь сказ.

Он уже давно записался в партизанский отряд и включил в него всех дочерей, но держал это в строжайшем секрете.

Председателем колхоза его избрали недавно, во время войны. Он очень гордился оказанным ему доверием и отдавал все силы, чтобы сохранить колхозное имущество и помочь Красной Армии.

— Объясните, товарищи командиры, моей почтеннейшей супруге, разобьем мы германца аль нет? — торжествующе поглядывая на Пелагею Дмитриевну, спросил Никита Дмитриевич.

— А сам ты как думаешь, папаша? — хитро прищуривая монгольские глаза, спросил Алтухов.

— Мы люди русские, советские, фашистское ярмо никогда не наденем. Наполеон тоже вот приходил в Москву. Трус всегда из-за угла бьет, нахрапом лезет, а получит сдачу, бежит без оглядки. Дадим мы ему сдачу, дадим! Я вот тоже... — старик едва не проговорился о партизанском отряде, но, спохватившись, умолк.

— Вот это правильно, папаша! — подтвердил Ковалев.

Из горницы выглянуло девичье лицо и тотчас же скрылось. За дверью послышался сдержанный смех.

— Не прячьтесь, все равно отыщем! — шутливо крикнул Ковалев.

— Да выходите, трусихи. Не съедят вас... — Никита Дмитриевич встал и распахнул дверь.

Из большой светлой комнаты одна за другой вышли три одинаково одетые, разительно похожие друг на друга девушки. Следом, точно шарик, выкатилась самая младшая, розовощекая, с синими, как у матери, глазами девочка лет тринадцати. Она смело подошла к командирам, подала руку и солидно отрекомендовалась Серафимой.

— Вот смотрите, какие. Запрягай и паши. Никаких тракторов не надо! А эта, четвертая — «куцавка». — Никита Дмитриевич поддал ей легонького тумачка.

— Папка, не дразнись! — шаловливо крикнула Серафима. — Он меня «Ефимкой-куцавкой» зовет, потому что я маленькая и коротенькая. Ну и пусть... А то дали какое-то имя — Серафима. Это в Язвищах попадья живет Серафима. Лучше уж я буду «куцавенькая».

Все рассмеялись. В просторной чистой комнате с приходом девушек стало еще уютней и праздничней. Солнечно плескался за окнами морозный день. На массивный буфет из окна падали косые солнечные лучи. Открыв стеклянные дверцы буфета, синеглазая красавица, первая выглянувшая из горницы, достала груду тарелок и стала их перетирать. Это была самая старшая дочь, двадцатилетняя Зина, строгая и красивая.

Вторые две — Ольга и Евдокия — были близнецы. Это были добродушные, славные и миловидные девушки. Сейчас они вышли на кухню и помогали готовить закуску.

Ефимка, со свойственным всем подросткам любопытством, подсела к Ковалеву и заинтересовалась сначала его орденом, потом буркой.

— Замечательная! — восторгалась девочка. — У Чапаева тоже такая была. Можно померить?

— Пожалуйста! — Ковалев, сняв с гвоздя бурку, накинул ей на плечи.

Бурка, коснувшись пола, стала коробом.

— Ну, теперь совсем похожа на куцого Ефимку... — шутил Никита Дмитриевич.

Зина покосилась на сестренку блеснувшими глазами, строгие губы ее дрогнули в ласковой улыбке.

Ковалев, наблюдая за девушкой, понял, что внешняя суровость ее — это только маскировка, желание отличить себя от других. Из всего было ясно, что семья Фроловых — крепкая. К Ефимке относятся снисходительно и любят больше всех.