Фёдор Гладков - Вольница

Карп Ильич уже тряс передо мною другой книжкой.

— А вот — «Епанча, сорочинская шапка». О каких народах книжка — неизвестно. Для какой надобности напечатана — невдомёк. Правда-то — вот жизнь наша. А эта книжка «Вадим» называется. Правильная книжка. Писал человек — об народе думал. Вот её и возьми для поученья.

Он погладил меня по спине и растроганно напутствовал:

— Маманьке поклон передай. Таким, как она, петьпесни хочется, а на деле — слёзы. Ну, и мы пойдём, Корней: надо харчи в лавке забирать. В ночь на лов тронемся. Да! — Он вдруг схватил меня за плечо, и в глазах его вспыхнул гнев. — Григорий-то… человек-то какой был! Вот она, правда-то, как человеком распоряжается! А Харитон — правду под мышку вместе с гармоньей, — и в другие места… Ничего, дружок! Знай: правда с хорошими людями живёт. Видал, какая красота в правде-то? Как Григорий с Харитоном в действе-то своём доблесть показывали да правде служили? Народ правду лучше знает чем эти вот книжники.

Он сгрёб свои книжки в кучу и бросил их под нары, как сор.

Балберка захватил свой сундучок, взял знаменитую свою рогатину, и мы вышли из казармы. «Вадима» я засунул в карман шубёнки. На снежно-солнечном воздухе, ядрёном и морозно-жгучем, я опьянел, и у меня закружилась голова. Балберка засмеялся.

— Что, брат? Без вина стал пьяным? У нас народ, как черти в банном пару.

Балберка шёл важно, по-рыбацки: шагал широко, расчётливо, немного насупившись. Должно быть, он и зимой не расставался со своими сапогами с широкими и высокими голенищами. Он провалился в них до самого паха, и мне казалось, что ему очень трудно тащить их. Пропитанные рыбьим жиром, они, как железные, не сгибались в коленях, но Балберка ловко подбрасывал их в шагу, и как будто не он, а сами сапоги толкали его вперёд, вспахивая снег. А я не сводил глаз с чудодейственного сундучка на чунках, сверкающего серебристой жестью.

На прибрежном льду, сквозь который виден был песок и раковинки, Балберка остановился, с размаху воткнул рогатину в лёд и предупредительно погрозил мне пальцем. Словно боясь растревожить своих болванцев, он на носках подошёл к сундучку, осторожно повернул ключик в замке, и внутри запели глухие звоны. Вполголоса он сообщил с загадочной улыбкой:

— Вот увидишь: чаек зимой не бывает — они все улетают в Персию, — а тут вдруг — на! чайка-то и выпорхнула…

Он откинул крышку сундучка, выхватил из гнезда белую чайку, вскочил с ней на ноги, и она, непостижимо для меня, мгновенно расправила настоящие крылья и задрожала в его руке, порываясь взлететь в морозную высь.

— Гляди! Следи, куда она полетит и где сядет… Хоп!

Он размахнулся и бросил чайку вверх. Она плавно взвилась очень высоко и закружилась над нами, то взлетая ещё выше, то опускаясь, чёрные глазки её зорко всматривались вдаль. Она летала над нами долго, а Балберка следил за нею и беззвучно смеялся. Он взмахивал руками, делал ими круги и покрикивал:

— Ну, ну!.. шире!.. Не бойся, не замёрзнешь!.. Аль разомлела в темноте-то? Погуляй, полетай на воле-то!

А я не мог оторвать глаз от этой чудесной птицы, которая летала в голубом воздухе, вспыхивающем колючими искорками, и дивовался на неё, как на живую. Это не змей, который держится на нитке, взвешенной ветром. Чайка Балберки сама парит над нами, ныряет в воздухе и взмывает в высоту.

И теперь, вспоминая этот незабвенный час, я с гордостью думаю о нашем русском человеке, как он даровит, как его пытливый ум и беспокойная мечта окрыляли его на смелые творческие искания. Рыбак Балберка, неуклюжий, чудаковатый, который старался показать себя перед людьми испытанным моряком, суровым «морским волком», всё время мятежно размышлял над созданием планёра, который плавал бы в воздухе долго и красиво, сохраняя в полёте энергию первого толчка. Сейчас работа авиамоделистов — обычное дело, а тогда это не только мне, но и взрослым казалось чудом. Этот милый Балберка сам наслаждался своим изобретением и следил за своей, чайкой, позабыв всё на свете.

Ребятишки, которые вдали катались на коньках и носились на чунках, застыли на месте и, поражённые, наблюдали за полётом белой птицы. Некоторые из них подбежали к нам на коньках, но потом остановились, не решаясь приблизиться.

Чайка понемногу стала снижаться, словно устала от полёта, и Балберка, не отрывая от неё глаз, переходил с места на место и уговаривал её:

— Хорошо, милка… Полетала и хватит… Пора в своё гнёздышко. Только помни: спускайся ко мне на руки, а на лёд не смей!.. ушибёшься, крылышки поломаешь.

И чайка будто подчинялась его ласковому голосу: она ныряла всё чаще и трепетала, теряя равновесие. Вдруг она повернула прямо на Балберку, пронеслась мимо него и невесомо села на прибрежный снег. Балберка пожурил её:

— Чего же ты вольничаешь-то? Слушаться надо! Разобьёшься — лечить тебя придётся. Больше не озоруй!

Он осторожно поднял её, незаметно сложил ей крылья, и она в его руках опять показалась мне живой. Мелькнули передо мною знакомые перегородочки в сундучке и те же плясуны, лежащие кучкой друг на друге, сверкнули рыбки-блёсны и какая-то сплетённая из проволок и тоненьких палочек диковина. Я спросил у него, что это за изделие, но он опасливо закрыл его ладонью.

— Не зыркай глазами, куда не нужно. Это — секрет. Сглазишь, спугнёшь думку — всё в голове у меня и разоришь. Добро, что ты ещё шамайка: ребячий глаз без вереды. Только, гляди у меня, никому ни гу-гу!..

Он захлопнул крышку сундучка, и опять в замке раздался певучий звон.

— Ну вот…

Он хлопнул меня по спине, схватил за плечи и легко завертел волчком на льду. Он уже не старался казаться суровым и тяжёлым рыбаком, а превратился в весёлого парня, которому хочется играть и баловаться. Стал он лёгкий, расторопный, как мальчишка, лицо посвежело, и глаза стали лукаво-задорные. Он схватил свою рогатину, отставил сундучок в сторону и вскочил на чунки. Сильным упором рогатины промеж ног он рванул себя вперёд и полетел по льду быстро и легко. Не успел я очухаться, как он уже мчался далеко. Ноги его туго спаяны были с чунками, и он, нагнувшись вперёд, летел, как на крыльях, по сияющему ледяному полю. По солнечной дороге он убегал всё дальше и дальше, стал совсем маленьким и чёрненьким, как один из его болванцев, и похож был на странную птицу, которая летела в огненной полосе и взмахивала коротенькими крыльями.

Я забыл о своих чунках и смотрел на воздушный бег Балберки, как на чудесный полёт его чайки. В этом низкорослом, угловатом парне всё для меня было неожиданно ново и необыкновенно, словно он, всегдашний, неловкий, неразговорчивый, прятал себя, настоящего, в мешковатой одежде, как свои волшебные изделия в сундучке, а подлинный Балберка — вон он, быстролётный парень, который мчится к солнцу по солнечной дороге, радостно смеётся, когда бросает ввысь свою чайку и следит за её полётом. Мальчишки на коньках и на чунках тоже заворожено смотрели на его далёкую фигурку, на плавные взмахи его рук и мельканье рогатины и мысленно скользили за ним, недостижимым кудесником, который вот-вот растает в пылающем блистании льда. Вдруг он широким полукругом промчался в сторону, в небесно-голубой блеск ледяного поля и повернул обратно. Мальчишки сбились в кучу и застыли в завистливом оцепенении. Должно быть, у них так же гулко билось сердце, как и у меня. Балберка летел ко мне, как ветер; низко нагибаясь при каждом упоре рогатины, он как будто нёсся с горы. И когда он сделал широкий круг около меня, тормозя рогатиной по льду и разбрасывая белые брызги позади себя, я неудержимо смеялся от счастья. Он остановился рядом со мною, соскочил с чунок и тоже засмеялся. Дышал он во всю грудь, но совсем не устал, а только разгорячился. Он радовался и весь стал стройным и красивым, словно родился заново, как сказочный недотёпа Иван. С ликующим вопросом в глазах он хвастался: