Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Связь их длилась уже около двенадцати лет, как редко какая постоянная любовная связь может длиться, если она легкомысленна. Но и достаточно серьезное чувство, как считала Надежда Викентьевна, тоже не может так долго продолжаться вне брака. В конце концов, это даже и перед людьми уже неприлично. У них такая семья, ни одного пятнышка, — она все годы на ответственной работе, сын заведует кафедрой, профессор, муж все-таки тоже... уважаемый в школе человек... Уж он-то, казалось бы, как отец должен был разделять ее беспокойство...

«Быть таким бесхарактерным!..» — сказала она как-то мужу об этом Павле Петровиче.

«У него двое детей», — отвечал Михаил Антонович, да таким исчерпывающим тоном, как будто этим все объяснено.

«Ну и что?! — воскликнула Надежда Викентьевна. — Можно подумать, у него у одного дети! Уходят и при детях, еще как уходят! Как раз на днях я с одним главврачом разбиралась: абсолютно сходная ситуация, и тем не менее...»

«А он, значит, не может! — повышал голос Михаил Антонович, что так было не похоже на него. — Твой главврач может, а Павел Петрович — нет!»

«Что значит «не может»?! — не понимала Надежда Викентьевна, обижаясь на мужа за его тон. — Другое дело, если недостаточно любит...»

«Да любит он, любит!» — вдруг совсем уж выходил из себя Михаил Антонович.

Бывал он все-таки иногда необъяснимо упрямым, ее даже удивляло порой, как в одном человеке могли сочетаться мягкость и вот такое внезапное, даже какое-то ожесточенное упрямство.

«Любил бы — ушел, — уверенно отвечала Надежда Викентьевна, противопоставляя запальчивости мужа свое всегдашнее спокойствие. — Конечно, из-за этого могут быть неприятности по работе. Тут уж каждый должен взвешивать, — рассуждала вслух Надежда Викентьевна. — Но, насколько я знаю, Павел Петрович обыкновенный рядовой инженер. Чего же ему бояться?!»

«Значит, если б только ему было чего бояться...» — Не договорив, Михаил Антонович с неприятной усмешкой смотрел на жену.

«По крайней мере, — все так же спокойно ответила Надежда Викентьевна, — тогда хоть понять можно».

«Да?.. Прекрасно! — сердился Михаил Антонович. — Прекрасно! А если бывает, что не могут переступить? Не из опасений за свою должность, а... ну, не могут — и все!»

«Это только в литературе твоей так бывает, — осаживала она мужа. — У положительных героев. А реальная жизнь показывает...»

«Дура!» — вдруг крикнул он ей и вышел, хлопнув дверью.

После этого она неделю была полна особого, оскорбленного достоинства, говорила с мужем лишь по крайней необходимости, отвечала ему сухо, односложно, да и он ходил с виноватым лицом, хотя — надо же быть таким упрямым! — так и не извинился. Правда, за всю их долгую совместную жизнь это, пожалуй, был единственный случай, когда он позволил себе говорить так с ней. Совсем это недавно было. Видимо, он уже тогда неважно себя чувствовал, а они — и сын, и она — этого не понимали. Вообще же, о вспышках упрямства Михаила Антоновича все-таки только она одна знала, ну, может быть, в какой-то степени Андрюша, а для дочери отец всегда был... она прямо обожествляла его. Она считала, что на отца им всем буквально молиться следует и что она, Надежда Викентьевна, должна быть счастлива с таким мужем. Она и была, конечно, счастлива, но как так можно все-таки: не обоюдно, не то что и отец тоже должен быть счастлив, а именно она?!

Теперь, после смерти мужа, Надежда Викентьевна особенно остро понимала, что они действительно прожили хорошую, дружную жизнь — дай бы бог дочери так! — но при Ирине никогда нельзя было даже косо взглянуть на Михаила Антоновича, и так было всегда, с самого ее детства. Никто не спорит, муж был прекрасным человеком, очень преданным работе, семье, и уж как она, Надежда Викентьевна, к нему относилась — никто так не относился, но нужно уметь и объективным быть: ему всегда не хватало тщеславия, здорового тщеславия — того, о чем в интеллигентных кругах принято говорить обычно с некоторым осуждением, но без чего все же немыслимо достижение какой-нибудь настоящей, серьезной цели. Что бы ни говорили, а истинная цена человеку определяется не тем, чего он мог бы достичь, а кем он стал в жизни. Она и Андрюше всегда это объясняла, с самого детства, и у него это есть. Он деятелен, энергичен, целеустремлен, это все от нее в нем, а что бывает вспыльчив иногда, раздражителен — так его тоже можно понять, он очень много работает, и язвенная болезнь нет-нет, а дает себя знать, да и смерть отца наложила свой отпечаток. Это на всех сказалось, и прежде всего, конечно, на ней.

Когда человек долго и тяжело болеет, когда он непрестанно мучается и измучивает этим своих близких, его смерть воспринимается не только как горе, но — пусть не вслух, пусть даже себе не признаваясь — смерть эта кажется и избавлением. Все же как-то легче терять близкого человека, если уже и ему невмоготу, и смотреть не хватает сил на его мучения, зная, что мучений этих с каждым днем будет все больше, а ни ты, ни другие — никто не может хоть чем-то помочь ему. Но когда близкий человек умирает внезапно, в одночасье, не измучившись и никого не измучив своей болезнью, его смерть ударяет близких людей много больнее.

И что еще открылось Надежде Викентьевне со смертью мужа — так это ощущение своей неприкаянности. До тех пор пока жив был Михаил Антонович, у каждого в доме, хотя и жили они и столовались все вместе, была тем не менее своя семья, и у нее тоже. То есть были она с мужем, со своими какими-то проблемами, разговорами, своими гостями, и отдельно были Андрей с Леной и их детьми. Теперь же все как будто оставалось по-прежнему в их домашнем укладе, но у Надежды Викентьевны появилось ощущение какой-то пустоты вокруг нее, своей здесь необязательности, ощущение, что и вообще она вдруг всем стала в тягость, всех раздражает, даже сына, а иногда, ей казалось, его-то прежде всего. Это она, которая ведь всегда, все годы понимала его больше, чем другие!..

И еще возник страх, страх за себя, от которого не избавиться было никакими лекарствами. Как же мгновенно все может совершиться среди полного благополучия, здоровья, как мы все не от себя зависим, как беззащитны перед чем-то, что вне нас... И потом, одно было, когда кто-то умирал из твоих сверстников, пусть и знакомые тебе люди, — это все же умирали где-то, а не рядом, но совсем другое, когда вдруг переставал быть человек, чье дыхание еще на твоей щеке, почти отчетливы, осязаемы еще его прикосновения, только недавно, совсем недавно был его голос, видна улыбка — и вдруг это все, что десятки лет тебя окружало каждый день и потому стало почти тобой, — все это погасилось, исчезло, и ты в этой вдруг обнаружившейся очереди, кошмарной и неумолимой, уже бесспорно оказываешься первым, нет, единственным. То ведь умирали все вокруг, но только не мы, а теперь — мы: он, а вслед за ним...