Анатолий Тоболяк - История одной любви

— А ну-ка поднимись, посмотрю на тебя! (Он не двинулся.) Поднимись, говорю. Лежа гостей не принимают.

Поморщившись, Кротов спустил ноги с кровати, сел, уперся локтями в колени, уткнул подбородок в ладони и уставился в пол. В светлых взъерошенных волосах торчали перышки от подушки.

— Думаешь являться на работу?

Молчание. Ногой в носке Кротов растер пепел на полу.

— Думаешь являться на работу, спрашиваю?

— Зачем?

— На работу ходят, чтобы работать. У тебя мозги после вчерашнего набекрень. Где твоя приятельница?

— Моя приятельница пошла в магазин.

— А ты ждешь, когда она притащит тебе поесть и выпить?

Он вскинул па меня глаза.

— Вы полегче, пожалуйста.

— Вчера я хотел дать тебе в ухо. Это желание не пропало. Ты слюнтяй.

— Полегче, Борис Антонович! — взлетел его голос. Голубые глаза потемнели.

— А как прикажешь говорить с тобой? Являешься пьяным на работу, скандалишь… Вполне заслуживаешь оплеухи.

— У меня разряд по боксу.

— Плевать я хотел на твои разряды! Ты и старику Суворову грозился переставить части тела. Так вот! Перед Иваном Ивановичем ты извинишься. Самым лучшим образом. В присутствии Миусовой. Он тебя спас от увольнения. Это — первое. Второе: сейчас соберешься и пойдешь на работу. Ясно?

— Подождите немного. Сейчас Тоня придет.

— Зачем она тебе?

— Попрощаться надо.

— Обойдешься! Собирайся!

Кротов лениво поднялся, пригладил ладонями волосы, подтянул свитер и зашлепал в носках за перегородку. Я придвинул ногой табурет, уселся и закурил. Он возился, одеваясь. Наконец я не выдержал:

— Тебе перед Катей не стыдно?

Из-за перегородки донеслось:

— Нет!

В замешательстве я крикнул:

— В самом деле или врешь?

— Думайте как хотите!

И тут, легка на помине, появилась хозяйка дома. Она впорхнула из сеней и, увидев меня, замерла на пороге.

Кротов вышел одетый, в унтах и полушубке. Он поглядел на девчонку, покосился на меня и усмехнулся:

— Познакомьтесь. Борис Антонович Воронин, мой шеф. Тоня.

— Здравствуйте, — смело сказала скуластая.

Я кивнул. Кивнул-таки. А ведь не хотел.

— Мы уходим, — объяснил Кротов. — Борис Антонович пришел, чтобы спасти нас от разврата. (Черные раскосые глаза уставились на меня.) Борис Антонович считает, — рапортовал Кротов с той же кривой усмешкой, — что мы ведем себя предосудительно. Оба. Ты и я. (Глаза девчонки разгорелись, как раздутые угольки.) Борис Антонович прочитал мне мораль за то, что я сижу у тебя. Ну пока!

— Зайдешь сегодня?

— Не знаю. Забегай сама.

— Ты поел?

— Аппетита нет.

— Тебя не выгнали? — Она обращалась только к нему.

— Еще нет.

Черные раскосые глаза воинственно глянули на меня.

— Вы не имеете права его увольнять!

Я встал. Каким старым я себя чувствовал! Усталым и старым.

— Не имею права?

— Да, не имеете.

— И все-таки он будет уволен, если еще раз напьется и прогуляет.

Она залилась гневным румянцем.

— Вы ничего не понимаете! Ничего!

— Возможно. С вами сойдешь с ума. Обалдеешь. Свихнешься. Меняю одного Кротова на десять Суворовых. Надоели вы мне все!

Я с треском захлопнул дверь.

Он догнал меня почти сразу, пристроился сбоку. В горле у него посвистывал еле сдерживаемый смех.

— Борис Антонович!

Я остановился.

— Только посмей мне сказать, что я ничего не понимаю, я не знаю, что сделаю!

— Вы ничего не понимаете!

— А ты пьяница! — вспылил я. — При первой трудности хватаешься за рюмку! Вместо того чтобы писать свою паршивую повесть, шляешься по девчонкам, ищешь у них утешения. О чем вы с ней толковали? О Фолкнере?

— Мы говорили о Кате.

— Врешь ты! — закричал я па всю окрестность.

Кротов согнулся от смеха. Я ему наподдал плечом, он повалился в снег, а я пошел, трясясь, напрямик по снежным колдобинам.

Так и пришел в редакцию, едва живой от злости.

Минут через десять из своего кабинета услышал его голос. Вскоре вошла Миусова, как всегда очень деловая и энергичная.

— Борис Антонович!..

— Ну, что еще? — спросил я грубо.

— Он явился. Принес извинения Ивану Ивановичу.

— Какое событие! Об этом надо сообщить по радио! Вот приказ о выговоре. Вывесьте.

— Хорошо, Борис Антонович. Это не все. Бухарев требует вас и Кротова к себе. Звонила секретарь. Вы уже опоздали на пятнадцать минут.

— Опоздаю еще на пятнадцать. Не умрет Бухарев.

Глаза ее широко раскрылись.

— Не советую, Борис Антонович…

— Слушайте, Юлия Павловна, я не прошу у вас совета!

— Как вам угодно… — пожала плечами Миусова и направилась к двери.

Я остановил ее:

— Скажите, пожалуйста, вы понимаете своих детей?

Юлии Павловне показалось, наверно, что она ослышалась.

— Понимаю ли я своих детей? Безусловно!

— Все их поступки?

— Безусловно, все.

— Ну, вы счастливый человек! Можете идти.

Оскорбленная, в смятении Миусова удалилась.

Я выкурил подряд две сигареты. Раздался звонок. Из приемной Бухарева настойчиво просили явиться.

«Сережа, милый! Ты бы знал, как я измучилась. Я думаю о тебе, думаю и больше ни о чем не могу думать. Я люблю тебя больше жизни. Знаешь, я даже ловлю себя на мысли, что стала меньше любить папу и маму. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. А мои школьные подруги стали мне почти совсем чужими. Я перестала их понимать. Они болтают о нарядах, я слушаю их и думаю: какие пустяки! Они страшно интересуются, как мы живем, ужасаются, что мы забрались в такую глушь, а я думаю: вы ничего не понимаете!

Сереженька, если наша разлука продлится долго, я умру, честное слово! Настоящего разговора дома еще не было, но он будет, и я помню все твои наставления. Мне ужасно не хочется расстраивать маму, и я мучаюсь еще больше.

Я была у тебя дома, и меня встретили замечательно. Как хорошо, когда родители без предрассудков! Твой папа просто молодец. Он был ко мне очень ласков и внимателен и советовал быть с тобой построже. Как будто я и так не строгая! А какая хорошая у тебя мама! Ведь я ее, по существу, не знаю, а она приняла меня как родного человека. И главное, она не считает, что я сбила тебя с толку, задурила тебе голову. Ты должен очень любить своих родителей. Родителей, говорят, не выбирают, а если бы и выбирали, то лучше бы ты все равно не выбрал.

А ты меня еще любишь? Часто меня вспоминаешь? Сколько раз в день? Один или два? Я тебя вспоминаю каждую секунду. Я все больше и больше тебя люблю. Я хочу расцеловать каждую твою клеточку, мой славный, милый, любимый, золотой мой муж! Наконец-то я перестала этого слова стыдиться. Ты мой муж, и если ты вдруг исчезнешь, то сразу исчезну я. Без тебя мне не надо ни ребенка, ни Москвы, ни солнца — ничего!

Ну вот, меня мама зовет. А я ничего не успела написать. Мама в самом деле очень больна, хотя находится не в больнице, а дома. У нее нервное расстройство.