Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

Мать опустилась на стул и заплакала. Тихо стало, только ее всхлипывания. Но я знал, какие слова дальше последуют… какой набор обвинений… и жутко тоскливо стало, даже сердце сжалось.

Что делать? Пожалеть? Успокоить? Каким образом? Безнадежно.

— Ты сведешь меня в могилу, Константин, — сквозь всхлипывания проговорила мать.

Я молчал, сжав зубы. Голова что-то кружилась, хотелось лечь.

— Я не сплю, схожу тут с ума… желудок воет, как проклятый, а ты шляешься неизвестно где, ввязываешься в пьяные драки. Тебя же могли убить! — вдруг вскрикнула она, вскочив со стула.

— Не могли меня убить… Ложись спать, мама. Ложись спать! — попросил я умоляюще.

Но она еще долго не могла успокоиться: кричала, причитала, плакала, расхаживала по комнате, а потом ушла на кухню, и там заскрипела дверца шкафа, где она хранит аптечку. Опять лекарства… — подумал я с тоской. Опять валерьянка… пьет ее как воду, не помогает… А что дальше?

Это был старый вопрос без ответа. Я лег, закрыл глаза. Наступила темнота.

Наутро я проснулся поздно, в одиннадцатом часу, и первым, кого увидел, был старый мой знакомый, дружок, можно сказать, закадычный, Вадим Павлович Любомиров собственной персоной. Он преспокойно сидел в кресле напротив с газетой в руках: высокий, худой, закинув ногу на ногу, в своем неизменном сером костюме в полоску, при галстуке, в очках на длинном носу. Некоторое время я разглядывал его с удивлением, как жителя другой планеты, неизвестно откуда возникшего. Впрочем, все сразу встало на свои места; я вспомнил вчерашнюю ночь и ощутил слабую ноющую боль в ноге.

Любомиров поднял глаза от газеты. Теперь мы смотрели друг на друга.

— А! — сказал он хмуро и снял очки. — Проснулся наконец.

— Проснулся наконец, — откликнулся я. — А вы как тут оказались, интересно знать?

— Вошел. Через дверь. Твоя мать дала ключ. Попросила проведать. У нее много работы, — сухо и хмуро отвечал он, разглядывая меня.

— И давно тут сидите? Вы имейте в виду, сиделки теперь дорого стоят. У нас с матерью денег нет, чтобы вам платить.

— Учту. Как себя чувствуешь?

— А вы?

— Я в подворотнях не дерусь. У меня все в порядке. Покажи ногу… Что у тебя там?

— Как я могу показать? Ее нет. Ампутировали. Оттяпали начисто. — Я засмеялся. А он даже не улыбнулся — интересно, он вообще когда-нибудь улыбается? — только на высоком, с залысинами, лбу прорезалась морщина, усталые глаза заморгали.

— Судя по твоему настроению, ничего страшного… Завтракать будешь?

— А вы и завтрак приготовили?

— Я ничего не готовил. Там на кухне оставлено. Принести или аппетита нет?

— Почему нет? Есть! — Я опять засмеялся. — Принесите, Вадим Павлович! А заодно уж почистите за меня зубы, помойтесь и все остальное, ладно? Обслуживать так обслуживать, чего уж там!

Он приподнялся было со стула, но тут же опять сел. Помолчал. Лицо у него было худое, землистого какого-то цвета. Ну, ясное дело: проведешь двадцать или сколько там лет в жаре и чаду доменного производства — свежего румянца не заработаешь.

— Ладно, — сказал он и все-таки встал. — Делай как знаешь. Ты в помощи не нуждаешься.

— А кто нуждается? Мать, что ли? — быстро спросил я.

— Может быть.

— А вы тут при чем, интересно знать? Я давно хотел спросить, Вадим Павлович, вы что, шефство, что ли, взяли над нашим домом? По какой линии — по партийной или профсоюзной?

У него задергался угол рта, но он не кинулся на меня, не заорал, хотя вполне мог бы. А я почувствовал, что завожусь.

— Ходите к нам чуть не каждый день, чаи пьете, газетки читаете, а кто вас об этом просил? Мать просила? Я просил?

— Мы с Ириной Дмитриевной старые друзья, ты знаешь. И с твоим отцом тоже.

— Да ну? — усмехнулся я и приподнялся на локте. И с отцом тоже?

— И с отцом тоже.

— Вот не знал! Я-то, дурак, думал, что вы с отцом заклятые враги.

— Кто тебе это сказал? Нет. Просто мы с ним потеряли всякие связи. А в школе и институте были очень дружны, — ровным, без выражения голосом отвечал Любомиров.

— Выходит, по старой дружбе к нам заглядываете?

— Считай, что так. А ты против? — спросил он, закуривая и затягиваясь так, что щеки запали.

— Предположим, против. Что тогда? Перестанете ходить?

— Едва ли, Константин.

— Ну я так и знал! У вас же самолюбия нуль! Вы матери сколько писем в Свердловск накатали? Сотни две или три? А она вам сколько? Могу поспорить, ни одного! — выпалил я и вдруг испугался того, что сказал.

Но он на меня не кинулся, не заорал — опять стерпел, лишь негромко проговорил:

— Ты иногда негодяем бываешь, Константин.

И нет его — удалился. В прихожей хлопнула дверь.

Мать прячет от меня старые фотографии. Но я их давным-давно нашел и просмотрел. Там много чего интересного есть! Например, такая сценка (в которую сейчас трудно поверить): мой отец, молодой еще, лет так двадцати, то есть чуть меня старше, телосложением как Аполлон или, предположим, как микельанжеловский Давид (только не голый, а в плавках), стоит, щурясь против солнца, на каком-то пляже и обнимает за плечи сразу двух своих смеющихся жен — первую, Елену Алексеевну, и вторую, мою мать. То есть я хочу сказать, что они еще ему не жены, судя по дате на обратной стороне фотографии. На первой, Елене Алексеевне, он женится через полгода, чтобы через три года разойтись с ней и сочетаться законным браком с моей матерью, а потом, когда я едва-едва научусь ходить и что-то там лепетать, и от нас уедет… Но никто из них троих еще этого не знает: ни отец, ни его подружки; вот они, подружки, и смеются беззаботно! А фотографом был, конечно, не кто иной, как Вадим Павлович Любомиров, мой дружок закадычный. Он тоже, ясное дело, тогда не знал, какой фокус выкинет отец, кричал, поди, весело: «Внимание! Приготовиться! Глядеть веселей! Снимаю!» — и еще какую-нибудь ерунду… а сам, наверно, уже тогда завидовал смелости своего институтского приятеля, который мог вот так легко и весело обнять за плечи сразу двух девиц… Самого его, Вадима Павловича, хватило, надо думать, лишь на то, чтобы запечатлеть для потомства (для меня то есть, ха-ха!) эту пляжную сценку. Вот так-то!

Ну и другие фотографии, более поздние; их уж навряд ли Вадим Павлович делал. Мать и отец с рюкзаками за спиной в походе, невероятно оба молодые, стоят на какой-то покоренной Джомолунгме, вскинув вверх лыжные палки… Мать и отец на свадебном застолье среди гостей (а Вадима Павловича тю-тю, нету!). Попадался и я собственной персоной… здоровый такой смеющийся идиотик-младенец на руках отца… смотреть тошно!.. таращу на него глаза, а он отвечает мне влюбленным, преданным взглядом. Трудно поверить, но факт: был я розовощеким оптимистом!

Мать давно уж покончила с этими воспоминаниями, схоронила их, так сказать, в шкафу под постельным бельем, чтобы не травить, значит, душу себе, да и мне заодно. Могла бы и сжечь, впрочем, но, видимо, не решилась. Кощунственно все-таки палить историю!