Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

— Сматываемся! — деятельно сказал Таракан, озираясь.

Кусты закрывали нас от наблюдателей с веранды.

— Сматываемся! Ну! — нетерпеливо повторил Таракан.

— Погоди, — сказал я и наклонился над лежащим. Глаза у него были закрыты. Он побледнел и осунулся, в углу рта выступила кровь. На меня накатил страх.

— В скорую звоните! — крикнул я.

— Ты что, обалдел? Сматываемся! — перепугался Таракан.

— Оклемается он, — неуверенно пробормотал Филатов.

Мы все дышали как после тяжелого, долгого бега в гору. Я понял, что сейчас схвачусь с ними; распрямился и стал подступать к Таракану. Он отскочил. И Филатов невольно отшагнул. Они переглянулись и побежали по тропке к веранде, около которой был телефон-автомат. А у меня ноги вдруг подкосились; я опустился на землю рядом с этим длинным, у которого на губах вспенивалась слюна. Помню, я подложил ему свою куртку под голову, вытер ему лицо своим платком. Кажется, я его мысленно молил: «Ну, вставай же, балда! Вставай!» — но он лишь подергивался и хрипел с закрытыми глазами… пока опять не появились Таракан и Филатов.

— Сейчас приедут. Сматываемся! — опять заверещал Таракан, зациклившись на одном слове. Я не двинулся с места. И дождался: к веранде подкатила «скорая», и опять двое, опять мужчина и женщина (только не те, а другие) зашагали к нам по тропинке. Таракан и Филатов юркнули в кусты. Мужчина-врач склонился над лежащим, быстро прощупал ему пульс, приоткрыл веки — и мне:

— Что произошло?

— Затылком ударился об эту штуку.

— Помоги поднести в машину. Живей!

Мы подхватили его и поволокли. Тут у Филатова заговорила совесть: он выскочил из кустов. (А Таракан, гад, так и не показался!)

— С нами поедете, — сказал врач.

— Нет, не могу! Запомните фамилию — Ивакин. Это я. Учусь в медицинском институте. Ивакин из медицинского, запомните. А ехать не могу.

Милиции не было поблизости, и это нас спасло. Ненадолго, правда.

С тех пор прошло полгода, а я все еще никак не могу опомниться. Мне кажется, я пережил дурной кошмар, какой бывает при высокой температуре, на грани жизни и смерти. А верней, не я был на грани жизни и смерти, а мать. Это она кое-как выкарабкалась, уже побывав там, по ту сторону. («Чудом спасли», — сказали мне в реанимации). Вернулась домой она неузнаваемая: притихшая, с испуганным лицом, словно увидела воочию нечто жуткое, недоступное человеческому взору. Отец уже улетел к тому времени, а мы с Филатовым отсидели пятнадцать суток за драку, хотя, если бы этот малый не оклемался, и сейчас бы, наверно, Татьяна носила мне передачи в тюрьму… Странно, что из института не выгнали, вот что странно — и это, я думаю, отец постарался, похлопотал, а не исключено, что и Любомиров Вадим Павлович.

Ну а Поли нет в нашем городе. Моя сестра пошла по дорожке отца… в том смысле, что пустилась в бега (как будто можно убежать от самого себя!). Она заключила договор с конторой оргнабора, завербовалась аж на Курильские острова, на рыбообработку, где, я слышал, осенью собирается несколько тысяч бедолаг, которых потрепало жизнью… Елена Алексеевна не смогла ее удержать, а отчим и не пытался. Сама Елена Алексеевна никуда не уехала (вовремя одумалась) и в один прекрасный день вдруг появилась у нас дома: пришла проведать мать. О чем они говорили — не знаю, но с тех пор то одна, то другая изредка звонят друг другу.

Раз в неделю (теперь уже раз в неделю), обычно в воскресенье, к нам приходит Вадим Павлович Любомиров. Он усаживается в кресло, а мы с Татьяной уходим в свою комнату, оставляя его наедине с матерью. О чем они говорят? Что вспоминают? О чем мечтают?

Отец пропал, сгинул. Жизнь в долинах, заселенных людьми, не для него. Он поднялся со своей Лилей высоко в горы Ала-Тау, на метеостанцию, где следит за состоянием лавин и ледников. Это его новое рабочее увлечение. Впрочем, однажды от него пришло письмо на мое имя, и мать не перехватила. Отец приглашал в гости меня и Татьяну, обещая неземные красоты с бурными реками, снежными пиками и эдельвейсами… «Лиля передает привет!» — бодро сообщал отец, и я снова, как наяву, увидел ее спящей в кресле, с тихим, беззащитным лицом ребенка… и опять стало тревожно за нее.

Мы поженились с Татьяной. Недавно она взяла академический отпуск. Думаю, не надо объяснять, почему. Достаточно взглянуть на нее — и все ясно. Когда она идет по улице, то прохожие невольно уступают ей дорогу, с улыбкой оглядываются — с такой гордостью, как первая женщина на земле, она несет свой огромный, тяжелый живот. Она уже живет не только своей жизнью, но и другой, неведомой, которая набирает силу в ней и скоро заявит о себе младенческим криком.

— «Послушай», — часто просит меня Татьяна, и, прильнув к ней, я слышу странные, пугающие движения, будто кто-то нетерпеливо рвется, просясь на волю. Я пытаюсь шутить: «Не иначе двойня, Танька», а она серьезно, без улыбки отвечает: «От тебя всего можно ждать, Ивакин».

Что она хочет этим сказать? Уж не тень ли моего отца, как шекспировский призрак, является ей по ночам, пугая и тревожа?