Анатолий Тоболяк - Попытка контакта

— Ира!

— Больше всего я опасалась, Леонид, что наступит время, и он пойдет по твоей дорожке!

— Знаешь, он не пошел по моей дорожке. Он пошел по своей, — примирительно произнес отец.

— Это страшно несправедливо, Леонид! — продолжала мать как заведенная, как будто с закрытыми глазами. — Ведь это не ты сидел у его кровати по ночам, когда он болел и чуть не умер… не ты его выхаживал, не ты над ним трясся… все, что он получал от тебя, это твои денежные подачки, да и то потому, что я их требовала, а то бы и этих денег не видать! Я его вырастила, а не ты… и вот ты являешься, как всегда молодой, полный сил… являешься на готовое… а я живу только уколами и лекарствами, разве это справедливо?

— Что ты от меня хочешь, Ира? Чтобы я умер? — тоскливо спросил отец.

— Да уж лучше бы ты умер, когда он был маленьким! — безжалостно выкрикнула мать. — Говори, где он!

— Тут мы, тут… — прошептал я осипшим голосом.

Мы сдвинулись с места, вошли в номер; я держал Татьяну под руку. Отец стоял у окна, сам на себя не похожий, с перекошенным каким-то лицом. Лиля сидела на уголке тахты бледная, как малокровный ребенок. Мать обернулась и негромко охнула. Что она увидела на наших лицах? Приговор себе, что ли? Или в том, как мы вошли, плечом к плечу, неразрывные и неразделимые, точно один человек, чувствовалась безмолвная угроза тем, кто встанет на нашем пути? Не знаю. Но что-то же она разглядела сразу — пугающее и непоправимое, как, предположим, клеймо на лбу, какие раньше ставили безнадежным преступникам… Мать отступила в сторону, попятилась, и я услышал ее мысленное: «Неужели?» — и сказал ей мысленно: «Да, мама, да!», а Татьяна мысленно подтвердила: «Это правда, Ирина Дмитриевна», а отец, приняв наше безмолвие за испуг или слабость духа, вдруг свирепо рявкнул:

— Вот смотри! Вот они! Кого здесь опекать? По кому плач? Жизнеспособная супружеская пара, черт побери!

Все-таки мы с Татьяной, а затем и мать, вышибли его из колеи — он сорвался, вроде того, как иногда со звоном слетают с колок гитарные струны.

— Ирина Дмитриевна, — сказала Татьяна, принимая удар на себя. — Мы с Костей зарегистрировались, это правда. Нас можно поздравить.

— Да, черт побери! — повторил отец. — Я лично поздравляю.

У матери с всхлипом, протяжно вырвалось:

— Господи! Я знала, что этим кончится. — И с новым всхлипом: — И ты им позволил, Леонид?

Она говорила о нас в третьем лице, будто мы были где-то далеко за тридевять земель, а не рядом с ней.

— А как, интересно, я мог запретить им? Каким образом? Отобрать у них паспорта? Заковать в кандалы? Избить до полусмерти? Как, интересно? И почему я должен им запрещать? Какое у меня на это право? Нет у меня такого права, черт побери. И у тебя тоже.

Мать прислонилась спиной к стене. Глаза у нее были какие-то мутные, невидящие, а голос упал до шёпота:

— И вы даже не посоветовались со мной?..

— Ирина Дмитриевна! — вырвалась вперед Татьяна, опережая меня. — Как мы могли с вами советоваться, вы подумайте! Ведь тогда Костя никогда не был бы женат.

— Замолчи, — приказал я.

— Что?!

— Замолчи.

Матери было дурно; лицо у нее посерело. Отец схватил графин и налил воды в стакан, но она оттолкнула его руку.

— Это несправедливо! — сильно сказала мать.

Я бросился к ней. Однажды у нее уже был сердечный приступ; это случилось прямо в магазине, около прилавка, но тогда она, отдышавшись, сумела сама дойти домой… Я подхватил ее под мышки; у нее подкосились ноги, и она начала оседать вдоль стены. Отец тоже подскочил, и мы вдвоем перенесли ее на тахту. Татьяна уже звонила по телефону, перепугано кричала: «Приезжайте быстрей… Здесь женщине плохо…» Лиля, вскочив с тахты, потерянно забилась в угол около торшера. Все мгновенно изменилось, будто по чьей-то сильной и злой воле: дунул порыв ветра, потемнело, кажется, даже прогрохотал далекий гром… так мне показалось. «Ивакина! Ивакина! — кричала Татьяна по телефону. — Сколько лет? Сколько лет, Костя?» — «Сорок три», — быстро и глухо ответил за меня отец.

Мать тяжело дышала с закрытыми глазами. Я схватил ее сумочку и высыпал все, что там было — деньги, гребенку, ключи, заводской пропуск, письмо какое-то, — на стол. Я думал, что есть валидол, но лекарств никаких, кроме но-шпы, не оказалось. Вообще-то я знаю, теоретически знаю, что надо делать в таких случаях. Не потому ли я пошел в медицинский (сам себе в этом не признаваясь), чтобы рядом с матерью был домашний врач? Но сейчас я растерялся, поплыл, как на экзаменах… Отец сообразил быстрей, чем я: в гостинице могла быть аптечка. Он выбежал из номера.

Я наклонился над матерью. Меня трясло. Я бормотал:

— Мама, слушай… Никуда я не уеду. Ты что, поверила, что я уеду? Никуда я не уеду. Никогда в жизни, слышишь? Танька, скажи!

И Татьяна заверещала не своим голосом: ну, конечно, нет! конечно же, нет, Ирина Дмитриевна! — как будто такие утешения снимают боль в сердце. Лиля юркнула в ванную комнату. Она хоть этим хотела помочь — не маячить на глазах у матери.

Отец возвратился с таблеткой валидола. Он приподнял голову матери; движения у него были твердые, точные…

— Уйди, Леонид, — прошептала мать.

В дверь сильно застучали; вошли двое: мужчина и женщина в белых халатах. Оперативно приехали, страшно оперативно!

Отец тоже хотел поехать в больницу, но я ему сказал: нет! И еще сказал, когда залазил в фургончик «скорой», куда на носилках уложили мать: «Молись богу, чтобы все обошлось! Слышишь?» И Татьяне я запретил ехать; никого не хотел видеть рядом.

Дальше все закрутилось как на убыстренной скорости — будто пластинку, рассчитанную на тридцать шесть оборотов, запустили на семьдесят восемь.

В ту ночь я не заснул ни на час, и Татьяна тоже. Она меня успокаивала, Танька, как могла (но что толку!), и в конце концов, на меня глядя, сама раздергалась как невропатка. Несколько раз я звонил в больницу, откуда меня днем выгнали, и дежурная только одно твердила: положение тяжелое… но я и без нее знал, что положение тяжелое… Затем позвонил отец (он сам связался с больницей) и чужим, незнакомым голосом сказал:

— Плохо с матерью, Костя, — и, помолчав, добавил: — Послушай. Мы сейчас приедем с Лилей. Ты не против?

— Не вздумай. Не пущу, — только и сказал я, бросив трубку. Потом Поля. Потом Любомиров. А впрочем, все было не так.

Не та последовательность.

Татьяна рассказывала, что, когда я уехал на «скорой» с матерью, в номере появился Любомиров. Я думаю, что после нашей беседы он на третьей скорости рванул к нам домой, не застал там мать и, поколесив по городу, вырулил к гостинице. Наверно, у него были самые лучшие намерения: побеседовать со своим институтским дружком, забыв старые обиды, затем подвезти мать (и, возможно, меня) до дому — короче, сгладить остроту ситуации, как он это умеет. Но вышло по-иному. Узнав о том, что произошло, Любомиров вдруг молча кинулся на отца. На что он рассчитывал — непонятно, при его-то хилости и тщедушности. И вообще, едва ли отец хоть раз в жизни допустил, чтобы его кто-то ударил. Он мигом скрутил дружка и усадил в кресло… По словам Татьяны, он рассердился не на шутку — я думаю, не потому, что Любомиров на него кинулся, этого он мог ожидать еще двадцать лет назад… но ведь все произошло в присутствии Лили и Татьяны, вот что его взбесило.