Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие

Жена моя (я женился в 1919-м или 1920 году, при женитьбе принял фамилию жены Корди, но не выдержал характера и подписываюсь Шкловский) жила на Петербургской стороне.

Это было очень далеко.

Мы решили переехать в Питер.

Нас пригласил в свою квартиру один молодой коммунист.

Жил он на Знаменской.

По происхождению был он сыном присяжного поверенного, имевшего шахты около Ростова-на-Дону.

Отец его умер после октябрьского переворота. Дядя застрелился. Оставил записку: «Проклятые большевики».

Он жил теперь совсем одиноко. Это был хороший и честный мальчик. В его комнате понравился мне письменный стол из красного дерева.

Мы вели хозяйство вместе, ели хлеб, когда был, ели конину. Продавали свои вещи. Я умел продавать свои вещи с бо́льшей легкостью, чем он. Меньше жалел. Когда было холодно, ходил по его квартире и стучал топором по мебели, а он огорчался.

Начал наступать Юденич. Коммунистов мобилизовали, отправили на фронт.

Башкиры бежали, он бросал в них бомбы.

Его ранили в плечо при атаке.

Положили в лазарет, рана не заживала от недостатка жиров.

Наконец немного затянулась.

Поехал на фронт опять, фронтом в этот раз оказалась местность под Петербургом. Где-то у Лемболова.

Наступали зеленые. Потом перевели ближе к Петербургу.

Сидел в штабе. Заболел сыпным тифом. Лежал в бараке, через крышу капала вода, среди больных были безумные, они залезали под кровать и бредили.

У мальчика уже останавливалось сердце.

Сердце останавливалось, и нужно было впрыснуть камфору. Камфоры не было.

Сиделка или сестра ходила по лазарету. Мальчик был красивый, хороший тип лаун-теннисиста с широкой грудью. Она впрыснула ему камфору, последние, самые последние ампулы в лазарете. Он выздоровел.

Шевелилась Финляндия. Нужно было сделать последнее усилие.

«Товарищи, сделаем последнее усилие!» – кричал Троцкий.

Коммунист поехал на фронт. Был снег. Снег и елка или сосна. Раз ехал он на лошади по этому снегу вместе с товарищем, ехал, ехал.

Потом остановился, слез с лошади, сел на камень. Сидение на камне изображает отчаяние в эпосе (смотри А. Веселовский, том 3), сел на настоящий камень и заплакал. Он ехал с товарищем.

Товарищ вскочил на лошадь и погнал ее гоном на квартиру за кокаином.

Нужно было сделать последнее усилие. Коммуниста взяли и отправили на фронт против Польши.

Сперва наступали. Потом отрезало. Попал в плен. Выбросил свои бумаги чекиста. Он был чекист.

Документ нашли, но фотографическая карточка так испортилась, что коммунист не был узнан.

Пленных били, а утром решили расстрелять. Ночью евреи-бундовцы, стоявшие у пленных на часах, выпустили их. Они бежали и попали в плен в другую часть.

Здесь били, но не расстреляли.

Посадили в плен, держали в тюрьмах год. И за год солдаты не сказали, что он чекист.

Я должен это написать.

Проходя мимо, совали ему банку консервов из-за спины и говорили: «Возьми, товарищ».

Кормили его тоже солдаты и офицеры. Били его поляки страшно, главным образом по икрам: говорят, побои по икрам не видны.

Было холодно, пальцы отморозил. Пальцы ампутировали.

Пленная красная сестра насиловалась, польские офицеры заразили ее сифилисом. Она жила с ними.

Заражала, потом отравилась морфием. Оставила записку: «Проституировала, чтобы заражать».

А я, теоретик искусства, я, камень падающий и смотрящий вниз, я знаю, что такое мотивировка!

Я не верю в записку.

А если и верю, то скажите мне, неужели мне нужно, чтобы польские офицеры заражались?

Били долго. Потом выменяли его большевики на ксендза.

В это время мы в Петербурге уже считали его мертвым.

Он приехал. Пришел ко мне в остроконечной шапке с молчаливым вестовым позади.

Стал сутулым. Смотрел страшно. Он проехал через всю Россию при новой экономической политике.

Ночью спал у меня на диване.

Мне ночью часто снится, что у меня на руках взрывается бомба.

Со мной раз был такой случай.

Мне ночью снится иногда, что падает потолок, что мир рушится, я подбегаю к окну и вижу, как в пустом небе плывет последний осколок Луны.

Я говорю жене: «Люся, не волнуйся, одевайся, мир кончился».

Коммунист спал ужасно, он кричал и плакал и грезил во сне.

Мне было очень жалко его.

Он жил в маленьком городке под Петербургом, денег у него было мало; но в городке можно было достать водку за хлеб, и гимназистки занимались проституцией.

Я думаю, что ночью спать с ним рядом страшно.

За несколько дней до моего побега из России я получил письмо от коммуниста. Он сидел в тюрьме.

Особый отдел поссорился с губернской Чека, коммунист избил агента Чека на улице, поймав его на том, что он следит за ним.

Его арестовали и предъявили ему обвинение в 16 пунктах, в том числе, что, придя из плена (голым), он самовольно взял рубашку и гимнастерку.

Вот и все о коммунисте. Теперь его уже выпустили.

Голодал я в это время и поступил с голоду инструктором в автомобильную школу на Семеновский.

Школа была в таком состоянии, что продукты возили на себе. Ни одного автомобиля. Классы не топлены. Жизнь команды сосредоточена вокруг лавки. Выдавали хлеб, один фунт в день, селедку, несколько золотников ржи, кусок сахара.

Придешь домой, и страшно смотреть на эти крошечные порции. Как будто смеялись. Раз выдали коровье мясо. Какой у него был поразительный вкус! Как будто в первый раз узнал женщину. Что-то совсем новое. Еще выдавали мороженую картошку, а иногда повидло в кооперативе Наркомпроса. Картошку – пудами, она была такая мягкая, что ее можно было раздавить в пальцах. Мыть мерзлую картошку нужно под раковиной в холодной проточной воде, мешая ее лучше всего палкой. Картофелины трут друг друга и отмываются. Потом делают из нее форшмаки, но нужно класть много перца. Выдавали конину, раз выдали ее много – бери сколько хочешь! Она почти текла. Взяли.

Жарили конину на китовом жиру, т<���о> е<���сть> его называли китовым, кажется, это был спермацет (?); хорошая вещь для кремов, но стынет на зубах.

Из конины делали бефстроганов со ржаной мукой. Раз достали много хлеба и созвали гостей, кормили всех кониной и хлебом, сколько хочешь, без карточек и по две карамели каждому.

Гости впали в добродушное настроение и жалели только, что пришли без жен.

В это время уже вышла книга «Поэтика» на необычайно тонкой бумаге, тоньше пипифакса. Другой не нашли.

Издание было сдано в Наркомпрос, а мы получили по ставкам.

В это время книжные магазины еще не были закрыты, но книги распространялись Наркомпросом. Так шло почти три года.

Книги печатались в очень большом количестве экземпляров, в общем не менее 10 000 и очень часто до 200000; печатал почти исключительно Наркомпрос, брал их и отправлял в Центропечать.