Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие

На вокзале переложили в вагоны, на пол.

Прицепили к утру к поезду паровоз и повезли.

Так уехал я из Херсона, не увидев жены.

Солнце жарило. Нас не сопровождает никто. Легкораненые ухаживают за теми, кто не может ходить. Нет воды.

Стреляют где-то – бунтует какая-то деревня.

Когда бунтует деревня, то бьет в ней набат, и мечутся люди во все стороны, защищаясь от войска.

Поле, по полю – скирды, за скирдами солдаты, наступают на деревню.

А завтра возьмут. Но за деревней другая деревня, и когда-нибудь она тоже ударит в набат.

Поле широкое, солдатская цепь, не то наступает, не то отдыхает.

Торопиться некуда. Цепь редка, как зубья вил.

А мимо едет красный поезд. В поезде на полу раненые пензенские красноармейцы, и бредит от жары Горбань, и равнодушно смотрю я на свою судьбу. Я падающий камень – профессор Института истории искусств, основатель русской школы формального метода (или морфологического). Я тут был как иголка без нитки, бесследно проходящая сквозь ткань.

Стреляли в поезд, звенели провода там, где не были спилены столбы. Стреляли с поезда.

Но путь не был разобран, и к ночи мы приехали в Николаев. Медленно идут поезда с ранеными.

Это я видел последнюю перестрелку, дальше будет мирно. Значит, можно еще задержаться.

Белые наступали по правому берегу Днепра и пытались делать десанты около Ростова.

В районе Николаева – Херсона красных сил не было. Все учреждения свертывались, эвакуировались.

Полежали мы немножко в николаевском госпитале, потом положили нас опять в поезд и повезли куда-то.

По дороге раненые матросы восстанавливали справедливость и были заградительные отряды, торговали «робой» и шумели.

Рядом со мной лежал красный командир-артиллерист, раненный в ноги бомбой с аэроплана. У кровати его стояли желтые сапоги, сделанные из седельной кожи. Это ему сшили в утешение. На остановках он со стоном одевал сапог на одну ногу, на другую туфлю.

И шел гулять с барышнями. Находил их быстро.

Кругом лежали раненые, немного бредили, немного стонали.

Поезд шел-шел и уперся наконец в Елизаветград.

Сняли нас и повезли в еврейскую больницу.

Командир-артиллерист уже лежал, у него в ногах началась гангрена, желтые сапоги поставили около кровати.

Я ходил на костылях.

В этом месте необходимо выяснить мою родословную.

Виктор Шкловский родился от преподавателя математики Бориса Шкловского, который преподает еще и сейчас, и от Варвары Карловны Шкловской, в девичестве Бундель; отец ее, Карл Бундель, до конца своих дней не входил в русскую церковь, даже когда там отпевали его детей. Детей у него умирало много, и по закону они были православные.

Бабушка со стороны матери прожила со своим мужем 40 лет и не научилась говорить по-немецки. Я тоже не говорю, что очень печально, так как живу в Берлине.

Карл Бундель по-русски говорил плохо. Хорошо знал латынь, но больше всего любил охоту.

Итак, Варвара Карловна Бундель родилась в Петербурге от садовника Смольного института, сына венденского пастора Карла Бунделя, который без разрешения родителей 17 лет женился на дочери одного диакона из Царского Села, Анне Севастьяновне Каменоградской. Каменоградская же происходит от мастера гранильного завода. Двоюродный брат моей матери, Каменоградский, был диаконом при Иоанне Кронштадтском до конца его дней.

Отец же мой, Борис Шкловский, по крови чистый еврей.

Шкловский из Умани, и в уманскую резню их резали.

Потом оставшиеся в живых ушли в город Елизаветград, куда привез поезд меня и раненых красноармейцев.

В Елизаветграде жил мой прадед и был очень богат.

Умирая, оставил, по преданию, до ста внуков и правнуков.

У моего отца около пятнадцати братьев и сестер.

Дед мой был беден, служил лесником у своего брата.

Сыновей, выросших лет до 15 – 16, отправляли куда-нибудь искать судьбу.

Когда они ее находили, к ним присылали их братьев.

К дочерям же брали из числа мальчиков, играющих на улице, но хорошего еврейского рода, какого-нибудь 16-летнего малого, женили его, растили, делали его аптекарским учеником, а потом провизором. Большего ничего делать было нельзя.

Семья получалась дружная и, по большей части, счастливая.

Бабушка моя научилась говорить по-русски к 60 годам.

Любила говорить, что она прожила первые 60 лет для детей, а теперь живет для себя.

В семье мне рассказывали, что когда мой отец, который тоже женился очень рано, лет 18, приехал с первой своей женой и с новорожденным сыном в Елизаветград, то бабушка кормила грудью в это время своего последнего ребенка.

Когда внук плакал, то бабушка, чтобы не будить молодую мать, брала его к себе и кормила грудью вместе с дочкой.

Ездила бабушка за границу, была в Лондоне у своего сына Исаака Шкловского (Дионео), читала ему свою книгу воспоминаний.

Воспоминания ее начинаются с рассказов няньки и родителей о Гонте, кончаются на Махно.

Книга написана на жаргоне, мне она переводила оттуда кусочки.

Написано спокойно. Россию она не разлюбила.

Есть один хороший момент. Приходят в дом офицеры и казаки грабить. Бабушка прячет руку с обручальным кольцом. Офицер говорит: «Не беспокойтесь, обручальных колец мы не берем». – «А мы берем», – сказал казак и снял кольцо с ее руки.

На днях я узнал, что бабушка моя умерла в Елизаветграде 86 лет от воспаления легких. Письмо пришло ко мне в Финляндию из Украины через Данию.

Умерла она среди гибели города.

Голодают сейчас в Елизаветграде ужасно.

Читал и ее письмо, написанное за несколько дней до смерти.

Она писала, что тяжело, но ходит она все еще прямо. Верю, что умерла без отчаяния.

Я видел ее в последний раз в 1920-м. Ушел из лазарета и жил у нее.

Квартирка была вся ограблена. Через город прошло десяток банд, погромов было чрезвычайно много. Запишу один способ. Тихий погром.

Организованные погромщики приходят на базар к еврейским лавкам. Становятся в очередь. Объявляют: «Весь товар идет по довоенной цене». Несколько становятся за выручку принимать деньги.

Через час или полчаса магазин распродан, вырученные деньги передаются хозяину.

Он может идти с ними к другому ларьку и купить на них булку.

Но чаще были погромы обыкновенные.

Иногда во время погромов осматривали паспорта и выкрестов не трогали. Иногда оставляли обручальные кольца.

Выносили мебель, рояли. Уносили сундук прислуги.

Убивали, преимущественно увозя на вокзал.

Но евреи прятались, и им это как-то позволяли.

Однажды рабочие завода Эльварти прекратили погром.

Город несколько раз сам дрался с наступающей бандой у старой крепости.

Бабушка сказала своим внукам, чтобы они шли и дрались.

Но рабочие приняли евреев-буржуев хмуро, не позволили им драться рядом с собой.