Зоя Журавлева - Выход из Случая

Работы на трассе уже закончились, пора отправлять в депо мотовозы. Ксана только подумала, что нужно открывать приказом участок, и вдруг звонок с «Чернореченской», от Сони Матвеевой: «Диспетчер, у меня на подходе два мотовоза!» — «Как? Вы же закрыты!» — «Нет, вон проходят». Тут ворвался по селектору голос Брянчик: «Диспетчер, миленькая, я забыла обратно оградить! Фонарь у стены стоит! Ой, чего же будет теперь?!»

Хорошо, что мотовоз Службы связи уже успел уйти далеко, на другую линию, так что по сути аварийной ситуации не было, это Ксана знала. Но могла быть, вполне. Все спокойствие собрала, чтоб ответить Людке: «Как же это, дежурная Брянчик?! Мимо вас по закрытому перегону просквозили два мотовоза, а вы даже не слышали». — «Так я же заснула, диспетчер, миленькая! — сразу на весь селектор, на целую трассу, созналась Людка. — Как в дежурку вошла, ткнулась в стол головой и заснула, будто меня застрелили!»

Что тут скажешь. Не положено дежурной в ночную смену заснуть, хоть какая спокойная ночь. Круглосуточно надо смотреть пути, станцию. Но бывает — спят, если нет мотовозов, ремонтных работ. Это все, в общем, знают, что спят. И начальство знает. Осенью в три часа ночи, на понедельник как раз, когда у мотовозников отдых, пошли с проверкой на станции «Средний проспект», так ногами колотили в дежурку, пока добудились. Бывает. Но в горячую чтобы ночь, при закрытом участке…

Брянчик и не оправдывалась на разборе, чем тут оправдаться. Сидела жалкая, тихая. Эта ее тихость даже смущала своей необычностью. Кураев сказал: «Невнимательный человек, Брянчик, на транспортной работе — потенциальный убийца. Вы понимаете?» Людка кивнула, будто ее стукнули по затылку. Кураев лишь крякнул, махнул: «Идите!» После еще сказал: «Надо бы месяца на три перевести на контроль…» — «Себе дороже», — сказала начальник станции «Лиговка», хоть была очень зла на Людку, разом девчонка вышибла станцию из соревнования. «И мужиков жалко», — засмеялся Кураев. Тут уж все засмеялись, представив, — была Людка в контролерах, с этого начинала.

Стояла на «Адмиралтействе» при втором наклоне, где пассажиропоток невелик, все норовят на Невский по первому. Строго стояла, глаз у Людки быстрый — где единый билет, где липа, где свой, мимо не прошмыгнешь. А через месяц взмолилась начальник станции. Сразу, как Людка возникла со своими глазищами у второго наклона, пассажиропоток там резко возрос. Медяки в автоматы больше никто из мужчин не бросал, а все — до давки — желали пройти мимо контролера. И там застрять. Откуда только среди рабочего дня образовалось столько мужчин — свободных, неторопливых, которым одно занятие в жизни: торчать возле Брянчик и задевать контролера легкими, необязательными, но со значеньем, словами. Иной едва ноги тащит, а туда же…

Начальник сперва обвиняла Людку. Нет, Брянчик стояла строго. И чего в ней? Ноги длинные, грудь как у мальчишки, едва видать, первый небось размер, шея цыплячья, и скулы торчат. Начальник все же велела волосы крепко забрать под шапочку, будто лысая, глаза не красить, китель выдала Людке на два размера больше, чтоб был балахон. Все едино. Что за вкус у теперешних мужиков? Как вошел пассажир в вестибюль, глянул на контролера — тут он пропал: кино сразу ему не надо, хоть билеты в кармане и девушка, может, ждет на углу; в свое КБ больше он не торопится, хоть как бежал; покупки, что жена велела, так и не сделал и сына из садика не забрал. А только бы тут торчать, возле второго наклона, и ловить Людкин зеленой зелени взгляд…

— Ой, Ксения Филипповна, едва поймала уборщицу. Будет!

— Понятно, Брянчик! Трубку не забывайте вложить в рычаг.

— Да, диспетчер!

Ксана обрадовалась, когда появилась у Федора Людка Брянчик.

Думала одно время, что невестка ей будет Шура Матвеева, больно уж неразлучны с Федькой — иголка с ниткой. Тут уж Федька — иголка. Шура во всем упряма, и маленькая такая была, чтоб обязательно на своем поставить, а за обедом спросишь нарочно: «Шур, кисель или молоко?» — «Я хочу, как Федя». Федор губы надует: «Мне — молоко». Шура дома в рот его не берет, все знают. «Мне — тоже!» Выпьет и не сморгнет.

Тут характер ясный, гляди да радуйся. Но была для Ксаны какая-то тайная тяжесть, что женой сыну станет все-таки Сонина дочь. Будто Соня тем самым — теперь, через двадцать-то с лишком лет — все-таки победит: войдет в дом, как своя, отдалит Федора, что-то порушит в Павле и в их отношениях с Ксаной. Глупость, конечно. Вот она, давняя ревность-то, когда выплыла, стыд признаться перед собой.

Уж Ксана старалась быть с Шурой как можно мягче, всячески выказывала расположение, прямо из кожи лезла. А Шурка — как-то остались дома вдвоем — вдруг скажи: «Тетя Ксана, я что-нибудь не так делаю последнее время, да?» Ксана даже растерялась! «Почему — не так?» — «Ну, я же чувствую…» И так поглядела на Ксану, что Ксане — хоть провались. Иной раз спасибо скажешь своей работе — научила мгновенно собраться в комок. Собралась. «Просто устала, Шуренок. Не обращай внимания». Шура опять поглядела. Длинно и прямо, как это она умеет. Улыбнулась. Поверила…

А убежали с Федькой в кино, Ксана присела к столу и, как после сбоя, — не шевельнуть рукой. Лицо в зеркале серое, старое вдруг, нос острый и черные под глазами тени. Не шевельнуть лицом. Павел вошел, испугался: «Ксанка, ты что? На работе опять?» — «Нет», — еле разлепила губы. И опять как застыла. «Федька чего-нибудь? Ноги вырву!» — «Да не Федька, нет…» И слабость такая в этой застылости, словно от первого же движения, от ветерка из форточки рассыплешься на труху. Павел тряхнул за плечи: «Ксана, очнись, ну?!»

Обернулась рывком, обхватила его за шею — крепко, как руки могут, еще сильней, тесно прижалась лицом, всем лицом ощущая знакомый запах — запах сена, чуть привядшего горячим июльским днем, и небритость его после длинного дня, тоже приятно колючую, будто сено. Прошептала куда-то в шею ему, не отнимая свое лицо тесно: «Павлик, ты из-за Светки тогда остался?» — «Когда?» — переспросил тоже шепотом, обнимая ее за плечи. Но уже понял. «Из-за тебя, глупая, ну куда же я денусь-то от тебя?!» Ксана чуть отстранила голову и сейчас близко видела, как смешно он хмурится, будто обиженный мальчик, и как шевелятся его губы. И даже боль была в ней сейчас, так ей нравились эти губы, глаза его и он весь.

«Не денешься? — спросила, как девочка. — Никуда не денешься?» — «Никуда не денусь», — пообещал серьезно. «Никогда-никогда?» — «Никогда-никогда, — повторил серьезно и теперь только засмеялся — Не считая, что в ночь на смену». — «Не пущу», — Ксана опять обхватила его за шею. «Это ж не скоро еще. Погоди-ка, я дверь закрою. Федька где?» — «Убежал. Дети наши все разбежались.» — «А чего они понимают, дети? — засмеялся Павел, приникая к ней ближе, ближе. Запах сена теперь был уже вокруг, всю комнату заполнил, весь мир, и от этого запаха голова у Ксаны кружилась. И стены тоже будто кружились вокруг. — Этим детям еще расти-расти, чтоб понять…»