Зоя Журавлева - Выход из Случая

— Вас неправильно информировали. — Глаза Шалая блеснули гневом. — Это я опустился, а не Матвеев. Я, понимаете? Жену похоронил год назад, вот с тех самых пор. И Матвеев на себе целый год везет. Один!

— Про жену я слышал…

— Тут слышать нечего. — Шалай хрустнул пальцами.

Ясно, он слышал. Майя была главный диспетчер, любили ее, все метро хоронило, гроб уже на Красненьком кладбище, а хвост все еще тянулся из Старого депо, через много кварталов. Тридцать семь лет рядом прожили, раз пять уходить порывался, был влюбчив, а Майя не умела прощать. А теперь, когда ее нет, — с ней жить. Это уже до смерти. Ни работа, ни дети, у которых свои уже дети, ни улыбки женщин, которые недавно еще волновали, ничего уже не изменят. Один. С ней. Самое страшное оказалось — эта мучительная нежность к Майе, когда ее больше нет, душат ночами несказанные слова, теперь только найденные, для нее только. Сиди на Красненьком, царапай камень когтями…

А депо незаметно перевалил на Гурия. Сам не заметил, не до того. Кто брался делать, тому и давал. Гущин приблизился — давай, Гущин! Опять Случай — значит, напишем рапорт: «.. Обязуюсь… повысить… не допустить… организовать…» Матвеев повысит, организует. Слышал ведь на днях про приказ. Что готовят. И как-то боком все, как чужое. Гурий сроду не скажет. Сожрали б Гурия, он бы и не заметил сразу, потом бы уж спохватился, как же. Вот Комаров пришел, между глаз стукнул — вроде и полегчало. Очнулся.

— И морально у Матвеева все в порядке, другим бы такую мораль. Это вас Гущин неправильно информировал..

— Почему обязательно — Гущин? — Долгополов насторожился. — Кандидатуру мы с вами, Игорь Трифонович, вроде бы обсуждали, неофициально. Вы против не были, в принципе.

— В принципе — не был, а теперь — против.

— Имеете что-нибудь против Гущина?

— Ничего не имею, — качнул Шалай головой. — Грамотный машинист-инструктор, молодой, инициативный. А там посмотрим. До большой работы пока не дорос, это — считаю.

— Вам, конечно, виднее, — Долгополов замялся, но все же решил сказать, чтоб не держать за пазухой: — Но будто он даже в депо появлялся в нетрезвом виде…

— Кто?

— Зам по эксплуатации…

— Матвеев? — Начальник депо вдруг захохотал, пять волосков сбились набок, безнадежно испортив прическу, лысина покраснела. — Он вообще не пьет. Чушь какая-то!

Ах, какая все-таки чушь. Прав Комаров, поползла…

Комаров утром поймал его в коридоре: «Игорь Трифоныч, надо поговорить!» — «Потом. — Шалай хотел пройти мимо, ждали ремонтников, разбираться с замыканием у Ярцева. — Ты ж отдыхаешь сегодня, вот — отдыхай». — «Надо сейчас», — сказал Комаров.

И по голосу слышно, что не отвяжется.

«Ну? — буркнул Шалай, пропустил Комарова перед собой в первую комнату, какая попалась. Плановый попался отдел. Глянул кругом — плановиков будто сдуло. Ничего, губы подмажут. — Чего у тебя?»

Вспыльчивого Шалая Комаров всегда раздражал. Больно уж спокоен! Как круг вокруг себя очертил, будто в детской игре — чурики, черту не переступать. Он в центре стоит, спокоен, а ты — прыгай за кругом, тявкай. Он ответит спокойно, как ему нравится.

Особенно тот, давний уж, случай Шалаю запомнился..

Сел к Комарову на «Чернореченской» по второму пути, с помощником еще ездили. Трое, значит, в кабине. Едут. Вдруг всем троим показалось на перегоне, что где-то вторые вентиля прихватили, экстренным где-то. Остановились. Пробежали состав. Нет, колодки всюду отжаты. Шалай на всякий случай остался в хвосте, понаблюдать — как в ходу. Тронулись. Так и есть! Искры в районе четвертого вагона. Микрофона нет в хвостовой кабине, трехгранку дома забыл. Сиди, начальник депо, любуйся. Машинисту ничего не сказать. А Комаров этот перегон, пока с пассажирами и неизвестно, что случилось, по ПТЭ шел, скорость — пять километров, до «Площады Свободы» тащились девять минут. Время пиковое — восемь двадцать утра. Вот тебе график!

На «Площади Свободы» Комаров высадил пассажиров. Шалай к нему в кабину перебежал. А помощника как раз посадили в четвертый вагон, где заклинило, чтоб открыл люк и глаз не спускал с этой колесной пары. Если колеса расклинятся, чтобы сорвал стоп-кран. Тут страшно, если вдруг на перегоне расклинит, — рельсы поломать можно. Диспетчер на всю кабину орет: «Чего стоите? График летит!»

Ну, Комаров тронул. Шалай рядом стоит. Рот еще не успел открыть, но для себя уже проиграл картинку. Машинист Комаров, конечно, действовать будет строго по «Правилам технической эксплуатации», параграф двести восемьдесят седьмой: «Заклинивание колесной пары на перегоне». Скорость ему по ПТЭ пять километров, выходит — восемнадцать минут до депо, время пик…

Шалай так себе представлял. Скорость у Комарова— пять. Шалай ему: «Давай больше!» Комаров, с дрожью в голосе: «А как же ПТЭ?» Шалай: «Какое там ПТЭ?! График положим! Я тебе приказываю, я и отвечать буду!» Комаров с трудом дает тридцать пять. Шалай опять: «Больше!» Комаров: «Боюсь, ПТЭ!» Тут уж Шалай: «Лапоть-перелапоть, давай семьдесят, какое сейчас ПТЭ, убраться надо с трассы!» И уж тогда они полетят в депо, как птички…

Как еще машинисту действовать, если начальник рядом? Скорость превысишь — а талон положи. Один-то он бы, конечно, летел со свистом…

Ага, так это все Шалай детально представил.

Хвать — Комаров набирает тридцать, сорок пять, пятьдесят, уже семьдесят. На пределе! Светофоры так и мелькают. Несется! Даже глаз к Шалаю не поднял. Только когда миновали станцию «Новоселки» и вышли уже на деповские пути, тут повернулся к начальнику: «Проскочили, Игорь Трифоныч! Не заковались!» И глаза веселые, вроде — хмельные. «Пронесло, — хмуро кивнул Шалай. Но не удержался, сразу спросил: — Что же ты без приказа? Все же начальник рядом». — «Так я же знал, что вы скажете — гони, Комаров!» — «Больно умный, — усмехнулся Шалай. — А не было бы меня в кабине да случись что, полетел бы из машинистов. Нарушение ПТЭ…»

Комаров глянул теперь внимательно, враз глаза протрезвели.

«И сейчас могу полететь. Действовал на свою ответственность. Вы тут, Игорь Трифоныч, ни при чем». — «А в бутылку-то чего лезешь? — сказал Шалай мягче. — Сколько людей на работу бы опоздало!» — «То-то и то», — Комаров засмеялся.

Но Шалай этот случай запомнил как для себя обидный. Ишь, нарисовал картинку в мозгах. Ему — машинист дрожа. Он — машинисту лихо. А Комаров будто локтем его отодвинул, вся картинка насмарку…

Через год с небольшим Шалай, правда, ему отомстил. Великодушием отомстил. Как мудрый начальник. Тоже вот так же утром заходит, кладет на стол донесение. «Что, Павел Федорович?» — «Я красный П-4 проехал…»

Это на обороте в «Порту». П-4 неудачно тогда стоял, просчитались связисты, как чертик выскакивал перед машинистом. Позже перенесли. Но тогда стоял.