Елена Серебровская - Весенний шум

— Не так-то оно просто Россию-матушку из отсталых в передовые вытаскивать, — сказала она наконец. — Видишь, какое несчастье — безграмотность эта, отсталость техническая? Да будь у меня образование, разве я бы охранником сейчас была? Я бы наркомом была или городом руководила бы. Ты не бойся, шло бы дело не хуже, чем у других. А вот шиш — малограмотная баба. А таких миллионы. Я очень наших ребят заводских уважаю, которые в вечерних рабфаках да вузах учатся. Посмотришь — штиблеты в латках, питается в столовке черт-те чем, а со смены бежит — книжечки под мышкой, книжечки. Дорогие эти книжечки, спасение наше в них.

Тетя Варя опять помолчала.

— Ничего, Маша, не расстраивайся, — сказала она, взглянув на поникшую Машу. — Придет время — и к нам немцы приедут учиться. Придет! Но только — не по щучьему велению, время требуется, годы. А потом, погодя, и такое время придет, когда никакой народ другого бояться не будет, а все будут уважать друг друга. Это же не в крови заложено, все эти буржуйские понятия.

Маркизов позвонил Маше и поздравил с поступлением в вуз. Потом пригласил новоиспеченную студентку к себе. «Я познакомлю вас с интересными людьми, — сказал он. — Вероятно, ко мне зайдет актер Театра юных зрителей, которым вы так восхищались. В прозаической домашней обстановке он, возможно, покажется вам неинтересным».

Идти к нему или не идти? Сергей ничего не ответил на ее письмо с фотографией, Сергей не захотел с ней разговаривать, он ее разлюбил. И разлюбил он ее тогда, когда стал для нее таким необходимым…

Нет, если уж приняла решение, надо его придерживаться. Сергея надо забыть. Маркизов вполне годится для того, чтобы скоротать вечер в разговорах, от которых не будет ни пользы, ни вреда. И все-таки новые впечатления помогут рассеять тоску.

В глубине души Маша, конечно, уважала режиссера Маркизова. Это он незримо командовал таинственной жизнью в ярко освещенной коробке, которую Маша рассматривала из темного зрительного зала, затаив дыхание. Он придумывал, как должен вести себя актер, как должен говорить и молчать. Он знал, что произойдет во время паузы. По его воле дощатый помост, покрытый травой и кустарником, медленно поворачивался на оси, открывая зрителю кирпичную стену дома с крыльцом и окошком. Стена продолжала поворачиваться, и зритель проникал взором в комнату, оклеенную пестрыми обоями. Вот письменный столик и книжная полка над ним, и тоненькая девушка в полосатой футболке, задумавшаяся с книжкой в руках, девушка с очень яркими глазами, очень черными ресницами, очень светлыми прямыми, коротко остриженными волосами… Сама жизнь! И Маркизов управляет этой жизнью.

Парадная дома, где жил режиссер Маркизов, была украшена цветными витражами — лотосы, болотные лилии. Однако лестница была прокуренной и грязной, чувствовалось, что жильцов этого дома занимали только собственные комнаты.

На двери квартиры № 9, где жил Маркизов, висела табличка с надписью: «Вагнер, гинеколог — 1 звонок, Маркизовы — 2 звонка». «Сколько их там, Маркизовых? Наверное, целое семейство», — подумала Маша и огорчилась, сама не зная отчего.

Маша позвонила дважды. Ей открыла хорошенькая женщина в узкой черной юбке и нежно-розовой блузке. Грузный светлый узел волос оттягивал ее голову назад, отчего хорошенькое лицо с крошечным носиком приобретало несколько горделивый и даже заносчивый вид.

— Вы к кому?

Вопрос был, впрочем, задан очень приветливо.

— Я к Семену Григорьичу Маркизову.

— Пожалуйста, зайдите, он просил подождать, он будет дома через пять минут, не позднее. Извините, но я должна уйти…

Женщина провела Машу в комнату с широкой тахтой и маленьким письменным столом и попросила посидеть. Маша сидела и разглядывала комнату. Тяжелые плюшевые шторы вишневого цвета. На письменном столе — карандаши, кавказский кинжал, серебряный с чернью («ширпотреб для туристов» — подумала Маша), деревянная трубка, чубук которой был вырезан в виде головы Тараса Бульбы, револьвер в кобуре, или, может быть, просто пустая кобура?

На столе большая фотография. Маркизов стоял среди группы каких-то зарубежных гостей в клетчатых шарфах, обнимал одного из них и улыбался во все лицо.

На стене над столом висел портрет Маркизова, написанный углем. В портрете были хорошо схвачены его томные глаза, а губы нарисованы чрезмерно чувственно, плотоядно. Нет, такого Маркизова она не знает, не похож. А может быть, он бывает таким. Может, тот, кто его рисовал, лучше знает об этом? Кто же рисовал?

Дверь распахнулась, и вбежал Семен Григорьич. В руках у него было множество мелких кулечков и свертков. Он шумно извинился, отнес покупки в соседнюю комнату и вышел к Маше, веселый и счастливый.

— Чья это работа? — спросила Маша, указывая на портрет.

— Это одна моя приятельница… Как вы находите?

— Я вас такого не знаю, — ответила Маша уклончиво. — Вероятно, похоже.

«Еще обидится, — подумала она. — Ведь он не студент, деятель искусства, режиссер… А я режу ему правду, как равному…»

— Я уберу, если вам не нравится, — сказал быстро Маркизов и хотел снять портрет. Маша запротестовала.

Семен Григорьич стал расспрашивать Машу об университете, о новых товарищах. Казалось, он хочет узнать все подробности ее жизни.

«Где же тюзовский актер, с которым он обещал познакомить?» — думала Маша, слушая приветливого хозяина. Он развлекал ее стихами, он выкапывал откуда-то такие стихи, которых она никогда не читала, и все это были стихи о любви. О том, как юноша-пастух полюбил деву-птицу, и она сама попросила, чтобы он обнял ее, а потом умерла. Стихи об Африке, о непонятных встречах. Читал он с душой, немножко напевая. Голос у него был глуховатый, низкий.

слышала Маша и тотчас воображала себе картину, нарисованную в стихах.

«Нарочно читает, чтобы меня настроить на лирику», — подумала она и тотчас спросила Семена Григорьича:

— Не поняла я, как там сказано — арап или араб?

— Не надо злиться, — сказал Маркизов точно так же, как тогда, провожая ее. — Стихи хорошие. В них сама правда. Или вам нравятся слащавые надсоновские стишки?

— Мне Маяковский нравится.

— Ну так прочитайте, что вы помните из Маяковского.

Маша прекрасно помнила вступление к поэме «Во весь голос», но читать не хотелось. Рядом со всякими «арапами» и девами-птицами читать Маяковского было бы почти кощунством.

За дверью послышались мелкие шажки, стук острых французских каблучков.

— Можно? — спросил голос хорошенькой женщины в розовой блузке. Опросив, она осторожно открыла дверь и, смеясь, подошла к Маркизову.