Елена Серебровская - Весенний шум

Маше стало немного веселей. Тетя Варя и ругать-ругала, и силы стала придавать своим разговором. Кто только учил ее!

— Да, дела! — снова сказала тетя Варя. — Как ты раньше не подумала обо всем! Теперь держись. Теперь только ты, одна только ты доказать можешь, что тебя уважать надо не меньше прежнего, что ты проживешь, достойно. Теперь тебе спешить с утешениями нельзя, с тебя будет двойной спрос. И учиться не смей бросать, и ребенка расти, и перед родителями вину свою искупи. Ты у них одна дочка. Погоди, будет у самой дочка, тогда поймешь, как материнское сердце побаливает от таких-то дел! Не на то тебя растили, не к тому готовили. А без алиментов тебе ребенка не поднять, пока ты учишься.

— Ни за что! Я не возьму от него ни копейки. Справлюсь.

— Ну, об этом судить рано, подождем, — сказала тетя Варя. И, открыв дверь в коридор, крикнула: — Шура, согрей чайку.

Большой правильный куб светлого здания женской консультации с широкими окнами стоял в тенистом саду. Чисто вымытые стекла окон блестели, по ним прыгали солнечные зайчики, выскакивая из гущи зеленых ветвей. На окнах стояли вазоны с цветами, позади которых изредка мелькали приветливые женские лица в белых косынках. Оттуда же слышались звонкие голоса самых маленьких детей. «Это социализм, — подумала Маша, подходя к зданию, — вот так и Чернышевский описал в романе «Что делать?» — светлые здания, много стекла и солнца, приветливые люди, и дети, как высшая наша власть, те, ради кого живем… Будущее…»

Выйдя от первого врача, Маша скромно села на стул в маленькой комнате ожидания. Кроме нее, здесь никого не было, женщины с детишками толпились в коридоре перед дверьми кабинетов детских врачей. Широкий светлый коридор был украшен яркими плакатами, у, стены на столиках и стуликах лежали цветные деревянные кубики. Маша хорошо видела эти кубики из комнаты ожидания.

— Пройдите, мамаша, — сказала кому-то сестра за спиной Маши. Маша не оборачивалась.

— Пройдите к доктору, вас приглашают, мамаша, — повторила сестра. И лицо молодой женщины расцвело, как пион. Она — мамаша? Уже? Да знает ли сестричка в белой косынке, что от нее Маша услышала это обращение впервые?

Маше понравилось ходить в консультацию. Здесь никто не расспрашивал, замужем она или нет, никто не выяснял ее отношения с отцом ребенка. Здесь она была мамаша, мать — существо священное, назначенное в настоящий момент для выполнения такого дела, в котором заинтересовано общество. Ей было доверено произвести на свет нового советского гражданина. Общество надеялось, что ее произведение — этот пока никому не известный новый гражданин — будет здоровым, сильным, красивым. Дальше общество рассчитывало на то, что она, Мария Лоза, воспитает нового гражданина так, что он войдет в это общество и будет не хуже других, будет честным, выберет себе работу по душе и любить будет не только породившую его на свет гражданку Марию Лозу, но и родину. В большом сердце хватит любви на всё, что ее заслуживает, и именно Мария Лоза должна будет воспитать нового человека так, чтобы сердце его было большим и сильным.

Товарищи в студенческой группе знали кое-что о Машиной знакомстве с режиссером молодежного театра. Его видели на нескольких лекциях, которые он посетил, готовясь к новой постановке. Геня Миронов, бросавший на Машу пристальные, многозначительные взгляды, прозвал Маркизова за глаза Фаустом — вышло так, что однажды Маша рассказывала Гене про Маркизова, держа в руках раскрытый альбом с репродукциями картин Врубеля, и среди них была репродукция панно «Фауст и Маргарита». Маша сказала, что Маркизов похож на Фауста, нарисованного Врубелем, такие же голубиные глаза, такой же грустный, молящий взор… Генька рассмеялся и с тех пор звал Маркизова Фаустом.

Лоза интересовала Геню Миронова по причине некоторой общности художественных интересов. Геня писал драмы, притом драмы в стихах, и был уверен, что со временем какую-нибудь его драму поставят. И, может, поставит Маркизов, потому что в его работе есть нечто новаторское. Драмы Гени были фантастические, в них участвовали рабочие, капиталисты, облака, машины и пионеры. Он подражал «Мистерии-буфф» и стихам раннего Маяковского и даже имел в личной собственности найденный когда-то у букиниста сборник «Садок судей» в обложке из обоев.

Лоза умела быть товарищем, с ней было интересно. А главное, она стремилась мыслить по-марксистски. Геня отыскивал друзей повсюду, его интересовали все, он заговаривал со многими, но не с каждым хотелось продолжать беседу. Так, со студентом Люсей Горевым он познакомился в присутствии Маши, и самой манерой знакомства завоевал Машину симпатию. Геня подошел к Гореву в первый же перерыв между лекциями и представился:

— Миронов Геннадий. По убеждениям марксист. В поэзии — сторонник Маяковского. А вы?

— Люся Горев, свободный художник! — ответил насмешливо новый студент. — Не терплю доктрин и вообще насилия над личностью. Из поэтов признаю Пастернака.

Геня посмотрел на него неторопливым внимательным взглядом, оглядел с ног до головы. Люся был в костюме из хорошего бостона, мало кто из студентов носил в ту пору такие. Кожаные ярко-рыжие ботинки Люси были отлично начищены. Пахло от него одеколоном. Геня был одет в лыжные брюки и синий свитер, отнюдь не из гарусной шерсти. На ногах у него были синие резиновые спортсменки.

— Советую прочесть Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Честь имею, — сказал Геня и пошел в Сторону, прихватив с собой Машу. А «свободный художник» в бостоновом костюме удивленно смотрел ему вслед. Марксист… Подумаешь. Начитался и хвастает.

Но Геня не хвастал. Читал он, правда, много, но к убеждениям своим относился абсолютно серьезно. К этой области свойственное ему чувство юмора не могло иметь никакого отношения. Да, он старался быть настоящим марксистом. Гордился он не собой, а теми принципами, которые избрал и которым старался быть верен. Маяковский ведь тоже не шутил с идеями.

Маша Лоза привлекала его, как девушка думающая. Геня не интересовался особенно личной жизнью Маши Лозы. Он бывал у нее несколько раз, потому что жил неподалеку от ее квартиры и иногда брал у нее книги. Он заметил, конечно, некоторые перемены в ее настроении за последние месяцы. То сияла и расцвела, как роза, несмотря на пересдачу экзамена по истории, то поникла, замкнулась, как улитка в ракушке. Что-то с ней происходит. Не хочет говорить — и бог с ней. Но Геня догадывался, что все это может быть связано с Маркизовым.

Поэтому, сидя на одной из последних лекций, он написал Маше записку и, свернув вчетверо, передал ей. Записка гласила: «Вчера на Невском видел Фауста. Кожаное пальто, знакомые вам синие глаза, серая кепка. Состояние ног безразличное — ступал в лужи».