Елена Серебровская - Весенний шум

Увидев Сошникова, Рауде взялся двумя руками за края трибуны и так продолжал стоять. Он стоял твердо, не уступая своего места, и Сошников должен был говорить снизу, стоя перед трибуной.

— Ответьте, пожалуйста, когда вы уехали из села Рощино? — спросил Сошников, глядя на Рауде в упор.

— Товарищ… не знаю с какого факультета, товарищ ошибается, — сказал Рауде твердо. — Я никогда не был в Рощине и даже не знаю, в какой это области.

— А это ты знаешь? — спросил вдруг Иван, подняв кверху обе руки. Рукава съехали до локтя, и все увидели обрубки рук, смугловатые и раздвоенные, как клешни.

Рауде качнулся. Казалось, ему стало нехорошо. Через мгновение он совладал с собой и оказал, обращаясь к залу:

— Товарищ инвалид что-то путает… Я вижу его первый раз.

— Первый раз после той ночи, когда ты помогал отрубить мне руки, — сказал Сошников, собрав все свое хладнокровие. — Ты обманул всех, родом ты не из Латвии, а из Рощина. И не латыш ты, а русский. Выкрасил волосы и надел очки, думаешь, не узнают? Я заметил тебя не сегодня. Вы после расправы со мной и отцом моим взломали замки в райкоме и выкрали чистые бланки да партийные билеты. Думал, не отыщут тебя? Отыскали! Номера-то документов известны.

— Я протестую, — сказал Рауде, но сказал так тихо, что его расслышали только в президиуме. Голос изменил ему, громко у него больше не получалось.

Председатель переговаривался с товарищами в президиуме. Случилось непредусмотренное.

— Ввиду того что биография Антона Рауде требует дополнительного выяснения, предлагаю вопрос о его кандидатуре временно отложить, — сказал он наконец. — А сейчас устроим перерыв и свяжемся с партийными организациями района.

Рауде сходил с трибуны. Крупный пот усыпал его лоб и щеки, но он не вытирал лица. Он шел, стараясь не смотреть на Сошникова.

Когда на комсомольском собрании разбирали дело Курочкина, секретарь бюро факультета боялся, что ребята побьют Игоря, — так зло и горячо говорили они о его поступках. Клеветник, подхалим, он следовал не комсомольским принципам, а грубому расчету, он не задумывался ни перед чем, заботясь о своей карьере.

Курочкин оправдывался и все валил на ныне разоблаченного Рауде. Это Рауде научил его написать заявление на Лозу. Он расспросил, кто такие Миронов и Лоза, нет ли за ними чего. За Мироновым ничего не нашли, стали думать о Лозе. «Не безупречна же она, может, что-нибудь знаешь за ней?» — спрашивал он Игоря, и Курочкин вспоминал, что же можно инкриминировать этой сверхсознательной особе. Рауде советовал очернить Машу, объясняя это необходимостью бороться со сплетнями. «Она только панику наводит среди студентов своими сплетнями», — подогревал он Игоря.

Студента Курочкина исключили из рядов комсомола. Решение было принято единогласно.

Справедливость была восстановлена, новые страшные неожиданности предупреждены. Маша вспоминала тетю Варю: когда-то тетя Варя рассказывала, как Дзержинский обнаружил мерзавца в собственной канцелярии. Выгнал его с особенной горечью и болью, — мерзавец имел хорошую биографию. И Феликс Эдмундович, железный Феликс, как звали его современники, до самого утра просидел в тяжелой задумчивости, переживая эту историю. Но история отошла в прошлое, а жизнь продолжалась. Да, пора уже было понять: люди встречаются всякие, немало и плохих людей на нашей земле, в разной степени плохих. Но что же делать? А делать надо то, что и до сих пор делали: строить социализм, продолжать начатое человеком великой отваги и великой веры в будущее — начатое Лениным. Ленин верил в успех, нашего дела еще тогда, когда плохих людей, когда живых врагов в натуральную величину было куда больше, чем нынче. И, конечно, враги не отличались никогда скромностью и редко довольствовались положением людей рядовых. Они искали власти и полномочий.

На факультетском партийном собрании был избран новый член партийного бюро — Лебедев Коля, аспирант второго курса. И по-прежнему со всеми трудными вопросами студенты обращались в свое партийное бюро, — это выработала сама жизнь, и никакие враги не могли тут ничего поделать. Маша возненавидела бывшего Рауде еще острее, потому что поняла: у людей более слабых, более впечатлительных и менее склонных к размышлениям этот мерзавец мог подорвать веру в силу и чистоту партийной организации и ее реальных представителей.

К Маше пришла Лида. Пока в комнате вертелись Машины братья, Лида была молчалива, почти танственна. Как только они ушли, Лида выпалила:

— Знаешь, куда меня вчера вызывали? Это, конечно, секрет, но тебе можно.

— Вызывали? Зачем?

— Спрашивали насчет Гриневского. Хорошо мы с тобой тогда сделали, что не пошли по льду. У нас с тобой не хватило бы даже фантазии представить, кто он такой. Меня вызывали только с одной целью: пробовали выяснить, кому он передал пакет, — помнишь, на набережной? Мне показали несколько фотографий, — но это все был не он. Следователь такой молодой, терпеливый. Все время предостерегал меня: «Не торопитесь, не волнуйтесь. Вспомните хорошенько: похож на этого?» Но представляешь, всё карточки каких-то других людей. Не удивляйся, если и тебя вызовут. Я сказала, что мы были вместе и ты тоже видела того дяденьку в черном.

— А откуда они узнали, что мы заметили все это?

— От меня, — сказала Лида спокойно. — Я сама им написала. Мне все это показалось подозрительным. Да еще от тебя я слыхала, что он ходил в управление, в Испанию просился… Ведь если ходил, там знают. А о н, оказывается, никуда не ходил. Выспрашивал вас. Он ведь уже давно арестован. А вот партнера, видимо, еще ищут.

Маша слушала, совершенно потрясенная.

— Все существует на самом деле, — сказала она, тогда Лида кончила, — все: шпионы, враги, диверсанты. Ловить их трудно. А мерзавцы вроде Рауде стараются очернить честных людей. Знаешь, как в деревне говорят: «отвел глаза». Значит, отвлек все внимание в сторону, чтоб человек не заметил самого главного.

Что бы в жизни ни происходило, надо быть чистым перед своей совестью, тогда только сможешь честно смотреть людям в глаза.

Что ты будешь делать, когда весна наступает на город, опрокидывая в лужи почерневшие сугробы снега, дымясь над проталинами скверов и парков, стреляя первыми душистыми листьями из набухших почек! Что ты будешь делать, ты, крохотная песчинка, в безостановочном, бурном водовороте жизни, ничтожный атом человеческого общества, молодая женщина Маша Лоза!

Она ходила по улицам, мурлыча песенки, останавливалась возле Невы, пропуская трамваи, мечтала: Иногда ей казалось, — вот этот расчищенный дворниками асфальт ленинградских улиц сейчас пронзят тоненькие стрелки подснежников, — вот так пробьют тяжелую кору асфальта и вылезут, невинные, настойчивые, непобедимые. Так и будут стоять, словно в чашечках, отогревая своим нежным теплом промерзшую, заспавшуюся землю.