Иван Елегечев - В русском лесу

Гефестом прозвал Витьку Дорофеева эвакуированный из Ленинграда Павел Бобовников. С Бобовниковым, как только он приехал к нам на рудник-прииск, я стал ходить в школу, в наш класс, у нас завязалась поначалу дружба. Сошлись мы на книгах: я чуть не каждый день менял книги в библиотеке, и Бобовников тоже. Кроме того, мне удалось увлечь Бобовникова одной затеей — построить берестяную пирогу, как у индейцев Северной Америки, и поплыть на ней по Кии-реке, Чульму и Оби до Ледовитого океана. Бобовников сперва поверил в возможность такого путешествия, потом засомневался и отошел. Но я не грустил, так как к тому времени успел разобраться в Бобовникове как в человеке. Был он ничего себе, только почему-то шибко ехидный, Всех приисковых — в основном баб, работающих в шахте (мужики были взяты на фронт, шел 1942 год), называл аборигенами с непременным прибавлением слова темный. Меня он прозвал поэтом, и прозвище сразу при липло; хотя в этом слове не было ничего обидного, но мне оно, как всякое прозвище, не нравилось. Витьку же Дорофеева он прозвал Гефестом. Я знал, почему, потому что к тому времени я кое-что успел прочитать, в том числе и «Одиссею» в переводе Вересаева. Гефест — бог, покровитель всех кузнецов. Гефест — искусный кузнец, хромой. Витька Дорофеев тоже хромал на одну ногу, а потому умник Бобовников дал ему кличку Гефест.

Минул студеный сорок второй год, наступил сорок третий — с радостями и тревогами. Немцев разбили под Сталинградом, однако конца войны было не видно: летом сорок третьего бои шли под Курском и на Кавказе. В сорок третьем, спустя полгода после призыва мальчишек 1925 года рождения, призвали двадцать шестой и сразу же взяли на приписку двадцать седьмой. В нашем классе вдруг обнаружилось, что Бобовникову уже семнадцать, его уже вызывали в военкомат, уже он прошел комиссию и определен в школу лейтенантов. Гефеста и меня тоже вызывали в военкомат, но дали отставку, Гефесту — по хромоте, а у меня в метрике заметили подделку — с помощью лезвия и чернил я прибавил себе два года, чтобы попасть на фронт, — и меня с позором прогнали домой...

Что говорить, я завидовал Бобовникову. Ему было семнадцать, он был взрослый, его определили в школу лейтенантов. А девчонки все до одной по Бобовникову с ума посошли. Даже Катя Сахно и та стала вздыхать по Бобовникову и таращить на него глаза. А до того Катя Сахно вроде, как всем казалось, неравнодушна была к Гефесту. Жили они на одной улице, даже, кажется, в одном бараке, в школу ходили вместе и возвращались вместе. Их, как водится, дразнили за то женихом и невестой, на что они совершенно не обижались. Летом они вместе ходили по грибы и по ягоды, словом, не расставались. Как пришла война, как почти каждая семья проводила на фронт трудоспособных мужиков, так принялись оставшиеся с семьями бабы и хитрить, и мудрить, и выдумывать. Сами по себе создались коммуны по вывозке дров из лесу и сена из горных долин. Сегодня вывозили «гамузом» дрова или сено одной бабе, назавтра другой, третьей, пока вся коммуна не обеспечивалась необходимым для продления жизни. Семьи Гефеста и Кати Сахно состояли в одной коммуне — на вывозке дров и сена они участвовали наравне со взрослыми. Вдвоем тащили они нагруженные доверху санки: Гефест тянул веревку, а Катя подталкивала воз сзади. Сидели они за одной партой. И учебники у них были общие. Когда кого-либо из них вызывал учитель к доске, другой считал своим долгом учинить подсказку, за что учитель снижал оценку. Гефест, помню, подсказывал смело, не боясь замечаний со стороны учителя, а Катя Сахно, по натуре трусливая, прежде чем подсказать, исходила волнением, дрожала, но все равно спешила на выручку.

Хотя в каждой семье — и у Дорофеевых, и у Сахно — было по корове-кормилице, считалось, что живут они в страшной нужде. Так оно и было: спасет ли от нужды корова, если в семье по восемь ртов. Зимой доставалось каждому в течение дня по стакану молока, и по две картошки в «мундере», да по шепотке соли, да по тоненькому ломтику хлеба. Катя Сахно от вечного недоедания была сухонькая, хрупкая, как травинка, крупные голубые глаза ввалились. Густые каштановые волосы она заплетала в толстую косу, а в нее вплетала выцветшую голубую ленточку. Материна юбка висела на ней мешком, а кофта, материна же, еще больше подчеркивала ее худобу. Она недоедала, как все мы, но тем не менее каждый день приносила в школу завернутый в промокашку ломтик хлебца, чтобы поделиться им с Гефестом, который, само собой разумеется, отказывался, уверяя, что он сыт; Катя, однако, настаивала, и тогда Витька принимал дар, но сам ел лишь половинку. Другую половинку он уговаривал, чтобы съела Катя...

Дружба эта тянулась долго. Все привыкли к ней и были уверены, что со временем Катя Сахно с Гефестом поженятся, тем более что Гефест был хром, ему не грозил фронт.

Однако в жизни, как известно, наступают самые неожиданные неожиданности. Катя Сахно вдруг влюбилась в Бобовникова, стала на него ласково, никого не стыдясь, глядеть, а чтобы Бобовников не подумал, что она дружит с Гефестом, отсела от него на другую парту. На уроках Катя ежеминутно оглядывалась на Бобовникова; смеялась, когда смеялся тот; когда же Бобовников грустил или задумывался, то и Катя делалась грустной или задумчивой. В своей любви к будущему лейтенанту она совсем потеряла голову: писала на уроках ему записки, поджидала его, стоя у школьного крыльца; Бобовников выходил из школы, Катя увязывалась за ним следом. Если он шел с кем-нибудь из товарищей или даже с девчонкой, она, не чувствуя ущемления в самолюбии, тащилась за ним следом. Бобовников не обращал на нее никакого внимания и даже, кажется, стыдился Катиной любви к нему. Был он парень рослый, плечистый, на нем была бобровая папашка, пальтецо с каракулевым воротником, но самое главное, он был обладателем кожаного портфеля, в котором носил тетради и учебники. Ни у кого из нас не было такого портфеля — только у него. У нас, приисковых, были самодельные холщовые сумки, от которых многие, повзрослев, отказывались и носили учебники под мышкой. Бобовников же щеголял с портфелем. Так мог ли он не стыдиться Катиной любви, если она ходила в материной юбке и носила тетрадки и книги завязанными в старенький платок!..

В начале сорок четвертого года на прииск из военкомата прибыли врачи и офицеры. Был объявлен призыв в Красную Армию. Вместе с другими Бобовников был призван и увезен на санных подводах. Наш класс опустел. Осталось всего лишь человек семнадцать. Кое-кто из оставшихся собирался бросать школу и идти на производство, так как, по общему мнению, стыдно было взрослым парням и девушкам сидеть за партой без дела, когда все воюют или работают.