Иван Елегечев - В русском лесу

Перед войной, кажется за год, была устроена антифашистская или какая-то там другая демонстрация. Среди ночи, будоража сторожевых собак, которые отчаянно лаяли на нас, мы шли с факелами: в руках палка, на палке консервная банка, в банке — намоченная в керосине тряпка — дымно, копотно, душно. От множества огней над головами толпы было весело. От темноты, окружавшей нас, веяло жутью. На площади возле клуба состоялся митинг, с террасы выступали ораторы, говорили о чем-то звонкими голосами. Домой шел возбужденный, полыхая ненавистью ко всем многочисленных врагам. Мать же не поняла меня. Мать накинулась на меня, как и после военизированной игры, с бранью. Потом она в голос взвыла, причитая: чтобы заработать мне на костюм, она целых два месяца оставалась в шахте на сверхурочную работу. И вот все ее труды пошли прахом: я облил новый костюм, который я надевал, чтобы факельно шествовать ночью, и, кроме того, прожег его в трех местах — на спине, на рукаве, а брюки — на коленке.

В сорок первом мне исполнилось пятнадцать. Я завидовал всем, кто уходил на фронт. Я сожалел, что война скоро кончится и я не смогу сразиться с врагом, который осмелился напасть на мою родину. Однако во мне, как уголек, тлела надежда, что, может, я еще смогу пригодиться. Пусть кончится война, но ведь не сразу же на земле установится порядок. После войны я и понадоблюсь со своим умением маршировать и стрелять, и колоть штыком. Придя к такому умозаключению, я тут же, не медля, принялся за дело. Я выстругал из доски ружьецо, привязал брезентовый ремень и стал наедине учиться всем ружейным приемам. Я брал на ремень, я вскидывал на плечо, я колол...

Жили мы тогда, как я сказал, в тесной и ветхой хибарке. Хибарка была стара: стены сгнили, крыша протекала, углы просвечивали, их приходилось затыкать паклей и болотной травой мудорезником, а также и разведенной в воде глиной. Несмотря на все усилия, решетчатые стены нашей хоромины промерзали, покрываясь мохнатым инеем... Учась колоть штыком и бить прикладом, я так раздухарился, что не заметил, как часть дышавшей на ладан стены вывалилась, и вовнутрь нашего дома хлынул с улицы холод. О горе! Я бросил деревянную винтовку и принялся ремонтировать вывалившуюся стену снегом. И, возможно, я залатал бы ее как ни на есть, но пришла со смены мать и, видя, что я натворил, ругаться не стала, она пошла к соседу дяде Андрею Белову, пожаловалась, и он тотчас явился, грозно нахмуренный и сердитый. Прежде чем отвесить мне две тяжелые шахтерские затрещины, он силикозно-хрипло вымолвил:

— Не думай, фулюган, что на тебя нет управы!..

Назавтра я был уже далеко от того шахтерского поселка в глубине предгорий Кузнецкого Ала-Тау, где мы проживали. Я утек из дома. Боль от двух затрещин прошла, но обида в душе осталась. Я обижался на мать: зачем она меня подвергла такому суровому наказанию! Ну, дала бы материнскую оплеуху сама, как это уже было не раз, — зачем звать на помощь чужого дядю? Я уходил по песчаному тракту на станцию, я решил уехать в город, где думал устроиться на оборонный завод, тем самым я намеревался личным трудом участвовать в борьбе с фашистами. Жить я собирался в городе у дяди Степы, мамина брата. Перед войной дядя Степа приезжал к нам в гости, жил у нас недели две и звал меня к себе в город, обещая, как кончу семь классов, устроить меня на завод, где я получу выгодную специальность.

Намерения мои исполнились: дядя Степа, мамин брат, хотя и сам проживал на квартире у дальнего родственника, принял меня, а на завод я устроился в инструментальный цех учеником-токарем. На завод поступить для меня было нелегко: мне ведь не исполнилось еще и шестнадцати, — но я смог преодолеть эту трудность. В метрической выписи, которую я предусмотрительно захватил с собой, убегая из дома, я сделал подделку — прибавил себе год, и тогда меня приняли на производство.

Я живу на улице Октябрьской в старом деревянном многоквартирном доме, в подвале. Кроме меня, в этой убогой, сырой, полутемной комнате проживает дядя Степа с женой, тетей Клавой, и еще эвакуированный из Загорска дядя Митя, средних лет, высокий, тощий, ничем не примечательный, если не считать очень внимательных, подозрительных черных глазок. Он работает, как он говорит, на каком-то большом заводе мастером потока, — что это обозначает, мне пока неизвестно. Что до дяди Степы, то он не имел никакой квалификации и работал разнорабочим в артели «Победа». Что он там делал, я не знал; уходил утром, приходил поздно вечером, сидел подолгу во дворике на лавочке, глаголил с бабами о разных разностях, а на меня не обращал никакого внимания. Спать он меня устроил на полу, постелью мне служила дерюжка, а накрывался я дядиной «туфайкой». Ясно, дядя был не рад мне. Я ничуть не узнавал его. Насколько он был добр ко мне, когда приезжал к нам в гости, настолько сдержан и равнодушен сейчас. На завод он устраивать меня отказался, сказав, что не имеет знакомств, и, таким образом, я был предоставлен самому себе и искал работу самостоятельно.

Завод, на который я поступил, был один из эвакуированных с запада, он производил какие-то приборы, какие, для меня осталось тайной. Располагался он в главном корпусе университета, занятия в котором в связи с войной были прекращены. Наш цех, инструментальный, помещался в полуподвале. Станки, помню, «Дипы», «козлы», чехословацкие «сбруевки» — так их, кажется, называли, установлены были так густо, что едва можно было пройти между ними. Большинство рабочих — приезжие, эвакуированные, народ угрюмый и неразговорчивый. И мастер, который обучал меня вместе с другими учениками, был такой же, как все. Обучая токарному делу, он больше показывал, чем рассказывал, я смотрел за тем, что делали его руки, вроде понимал, что к чему, но как только сам становился за станок и начинал самостоятельную работу, у меня ничего не получалось. И измерительные приборы, как ими владеть, мне не давались. Помучившись со мной недели две, угрюмый мастер отвел меня к начальнику цеха и сказал, что мне надо дозреть с полгодика, а потом уж думать о токарном станке. «Ладно, — сказал начальник цеха, — не беда, не сразу Москва строилась. Дозреть так дозреть. Будешь работать в цеховом красном уголке — подшивать газеты и следить за чистотой помещения, а также перед сменой читать сводки Совинформбюро. А токарный станок от тебя не убежит, было бы желание. Согласен?» Что мне оставалось делать, я кивнул головой. Начальник цеха вручил мне ключи, и я отправился на новое место работы.

Работа в красном уголке для меня была попроще, чем токарная, и приятнее: она отвечала моему тогдашнему умонастроению и расположению духа. Вновь, как и в шахтерском поселке, где я рос, я очутился в своем мире: атаки, перестрелки, наступления, марши. В красный уголок ко мне заходили редко, но я по этому поводу не тужил. Уединившись, я читал книжки, их я брал в городской библиотеке. Я читал газеты, особенно налегал на «Красную Звезду», где печаталось в основном про военные действия. Я был, как говорится, в курсе всех фронтовых событий. Наши временно отступали. Ясно было, Верховный Главнокомандующий, как великий русский полководец Михаил Илларионович Кутузов в 1812 году, заманивает немца-фашиста в глубь страны с тем, чтобы, когда враг растянет свои коммуникации, сокрушительно по нему ударить и вымести его поганой метлой вон. Это должно было случиться вскорости, может, наступившим летом 1942 года или к осени. Жаль было, конечно, что я не попаду на фронт, но я успокаивал себя мыслью, что я тоже участвую в борьбе с врагом. Работа на оборонном заводе — это разве не участие?..