Орест Мальцев - Югославская трагедия

Утром состоялся митинг. Больше всех суетился Катнич. Оставшись в батальоне на прежней должности, он проявлял теперь кипучую деятельность. Чуть ли не ежедневно проводил политбеседы, многословно и патетически уверял всех в своей любви и преданности Советскому Союзу, восхвалял Красную Армию. Утверждал, что Югославия быстрее пойдет по пути социализма, чем шел Советский Союз. «У нас, например, быстрее возникнут колхозы, — говорил он. — Ведь у нас существуют старые родовые задруги. [80] Задруга — сельская община. Каждая из них — это уже почти что готовый колхоз». Ружице он помогал делать стенгазету, а Мачеку предложил организовать кружок по изучению истории ВКП(б). Словом, всячески старался поправить свой пошатнувшийся авторитет. И сегодня он сам созвал бойцов, произнес речь…

А затем мы пели: «Ой, Россия, милая мать!», пели, стоя на выступе горы в тени буков, распустивших свои густые кроны, как флаги, почти горизонтально земле; дружно пели, глядя на дорогу, что вилась белой лентой, уходя к востоку…

Небывалый подъем боевого духа царил в нашей бригаде. Красная Армия протягивает Югославии руку братской помощи! Ничто уже не могло удержать людей на месте. Не дождавшись из корпуса никакого приказа, никакого отзвука на директиву начальника верховного штаба, Перучица по своей инициативе повел нас в Сербию. Достигли узкого горного ущелья, по которому стремглав бежит Ибар. Немецкие войска двигались с юга Сербии вдоль Ибара на Крагуевац и Белград. Задержать какое-либо их соединение, не пустить на север и восток, разгромить — эта идея была моментально воспринята всеми партизанами.

Основные силы бригады заняли удобные позиции у Кавлина, где шоссе на левом берегу реки и железная дорога на правом круто поворачивают к востоку, обходя горный мыс. Второй батальон замаскировался на этом мысу. А севернее, у шоссе, залегли две роты третьего батальона, усиленные минометами и противотанковыми ружьями, имея задачей не допустить противника от Кральево к Рашке, завязать бой с авангардом.

Пасмурная погода нам помогала. Мы были избавлены от угрозы бомбежек и наблюдения с воздуха. И немцы шли плотнее, чем обычно. Они шли, уверенные, что пройдут Ибарское ущелье так же беспрепятственно, как до них проходили другие немецкие части, спешившие выскочить из балканской ловушки на север.

Разведка, а потом и авангард немцев прошли мимо нас на рассвете. Через три четверти часа мы услышали выстрелы из ПТР. Две наших роты, загромоздив подбитыми машинами шоссе, вступили в бой с вражеским авангардом. Главная колонна гитлеровской дивизии подходила в это время к станции Жутице. Как только она остановилась, Перучица со своего НП подал сигнал открыть огонь. Второй батальон, будучи сам почти неуязвим, в упор стрелял с крутизны мыса по живой силе врага.

Среди немцев поднялась паника. Бросая оружие, они начали разбегаться. Расстреливая солдат, офицеры пытались выправить положение. Тогда Перучица подал новый сигнал, и с нагорья в атаку бросились четвертый батальон и наш, Шумадийский…

Давно мы так не бились. Сознание опасности, страх, даже осторожность — все отлетело прочь. Осталось только ощущение движения, борьбы, уверенности в своей победе. Я знаю: каждый из бойцов моей роты, услышавший от меня перед атакой слова Суворова: «Нагрянь быстро, внезапно. Рази, тесни, опрокинь, бей, гони, не давай опомниться», не раз повторял их про себя, видя перед собой ошеломленных, бегущих, потерявших управление фашистов. Как плотно они шли, так же плотно, словно трава под косой, и полегли у берега Ибара, а многие, сбившись в кучи, срывались в реку и тонули. Лишь хвост колонны избежал разгрома, успев повернуть на Нови-Пазар и Приеполье. Мы захватили весь обоз, много оружия, пленных. Сразу стали вдвое сильнее.

После всего этого бойцы бригады с еще большим энтузиазмом устремились на восток, к границе, как указывал в своей директиве Арсо Иованович.

Златар остался позади. Затерялся среди хаотического нагромождения гор. Нас обступали шумадийские возвышенности округлых и мягких очертаний. За ними вдали лежала Болгария.

Словно золотые колечки, катились тихие, солнечные, чуть прохладные по вечерам дни сентября. Дни ярких и сочных красок, полные сладких запахов созревших плодов. Все звало к миру! Казалось, и в самой природе таилось это несказанно счастливое предчувствие близкого мирного времени.

Скоро, скоро я вернусь на Родину, мечтал я, на свою Курщину. Непременно и раньше всего на Курщину! Здоровы ли отец и мать? И как сейчас там вообще, во Льгове? Цел ли тот старинный парк, где школьником я бродил, воображая себя открывателем новых земель? Ясени, тополя и дубы пышным шатром смыкали свои кроны над низкорослым, но стойким сибирским кленом; при выходе из аллеи глазам открывалась ширь заливного, голубовато-дымчатого луга, там струились тихие воды Сейма, в которых живописно отражались ивовые и ольховые заросли да кручи с нависшими дубами.

Эх, поскорей бы все это увидеть! Увидеть бы замшелую водяную мельницу у ручья, где, наверное, и сейчас, как встарь, погромыхивает, и, вздыхая, словно от усталости, все крутит ночами по ольшанику свою огромную тень широкое, плещущее водою колесо. Где-то теперь мой друг детства Кузьма, по прозвищу Барышек, машинист молотилки? Он намолачивал по три вагона зерна в сутки, и так весело было с ним на колхозном току. Не умолкал его голос в звонкой россыпи девичьего смеха. А золотое зерно сыпалось и сыпалось из люка молотилки в мешки — только успевай их подставлять! Увидеть бы школу, где я учился, классы, которые поражали меня своим солнечным простором, и парту у окна. Может быть, на ней сохранились еще мои надписи, вырезанные когда-то перочинным ножом. Увидеть бы весь этот незабвенный мир детства, — да и в Москву, в свою академию, снова на студенческую скамью!

Теперь, после того, как я побывал заграницей, где многие люди живут, не похожей на нашу, замкнутой жизнью, с их бытом, с их стремлениями и мечтами, я совсем, совсем иначе отношусь ко всему своему родному. Правда, наше отечество огромно, и оно везде прекрасно, и моя жизнь посвящена ему, где бы она ни протекала, но все-таки сильнее всего тянет именно в те места, где я родился и рос, где меня окликнут детским прозвищем, неизвестным больше нигде никому…

Милый, родной мой край! Отечество мое!.. Сражаясь за тебя в далекой Югославии, я отдаю лишь малую толику того, чем я обязан тебе, что задолжал тебе за этот год нашей невольной разлуки!