Борис Дубровин - Счастье первой тропы

11. Видишь ли ты высший смысл жизни в гладком ее течении или он в борьбе? Можно ли говорить о суровом счастье?

Можно. Настоящее счастье всегда сурово. Оно проходит сквозь испытания».

...В назначенные часы клуб был полон. Юрий, Григорий, Люда и Клим сидели в президиуме.

— Товарищи, — обратился к залу Григорий, — никого вызывать я не буду. Если желающих выступать не найдется, будет фильм. Тот, кому захочется высказаться, пусть выходит на трибуну, или к столу президиума, или к сцене, или пусть говорит с места. Если выступающий захочет, может назвать свою фамилию, если нет, то пусть не называет. Нам важна не фамилия человека, а его мысли.

— А что вы сами, Григорий Николаевич, называете совестью? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Совестью?.. — Григорий задумался.

Стало тихо. Знали его: умел стоять за правду. Потому и любили. На последней шелеховской комсомольской конференции Григорий, критикуя Зиновия, бросил ему в лицо: «Если я сказал о тебе неправду, выступи. Но мои свидетели и правда, и эти ребята, и твоя сконфуженность». Так еще никто с Зиновием не говорил.

Зал напряженно ждал. В задних рядах привстали.

— Совестью? — Григорий набрал в легкие побольше воздуха. — Совесть — это вера в правду. Но одной веры мало. Совесть — это вера в правду и борьба за эту правду! Так я понимаю...

Воцарилась тишина. Потом в зале начали шептаться. Никто не просил слова. Каждая секунда делала паузу все более нестерпимой.

— Гриша, — зашептала Люда, — опозоримся... Народ молчит...

— Не опозоримся, — успокоил он ее. — Подожди. Пойдет сейчас народ.

Задние ряды зашевелились. Оттуда враскачку вышел плечистый парень с русой кудлатой головой. Поднялся на сцену.

— Мне трибуна ни к чему. Я на два слова. Так вот, проблема номер один — творческий труд. Проблема номер два — это проблема морали, — и он покинул сцену.

Кое-где раздались смешки. Неловкость не рассеивалась. Григорий уже хотел попросить Люду или Клима выступить для «затравки».

— Можно мне слово? — краснощекий круглый парень, напоминающий колобок, выкатился из рядов, взошел на трибуну и зарумянился.

Сходство с колобком усилилось. Коричневая ковбойка казалась хорошо пропеченной корочкой.

— Я вот считаю, что смысл жизни — здоровье. Если я здоров, значит я счастлив, потому что работаю, потому что создаю условия для счастья других. А что такое больной человек? Больной — самый несчастный человек! Я содрогаюсь при мысли, что могу оказаться больным. Знаю, погибнуть мне не дадут. Но какая жалость будет надо мной витать! Я в каждой улыбке буду ее чувствовать. А больной практически никому не нужен. Человеческая порядочность не позволяет бросить его. Но как страшно: слушать утешения и знать, что ты людям в тягость.

— К чему ты это, бублик милый? — крикнул кто-то.

— К тому, чтобы мы получше питались. Тогда в здоровом теле будет здоровый дух. Тогда здоровый человек будет лучше заниматься физкультурой, будет сильней, будет больше приносить пользы.

После колобка на трибуну поднялся бритый наголо парень с твердым взглядом и звучным голосом.

— Главное, нужно честно трудиться. Мне, тебе, ему — всем. Каждый должен чувствовать ну так — когда кран груз несет; если уронишь его, то все испортишь. Если я плохо сработаю, то и всем остальным плохо будет. Нечестно жить только для себя!

— Больно ты грамотный! — осадил его конопатый верзила. — Ты давай по существу крой. У нас тут не о коммунизме речь идет!

— Что ты мне глотку зажимаешь? Я что, о коммунизме говорить не могу? А почему я не могу говорить о своем кровном?

Зал одобрительно загудел.

— Ну ладно, — не сдаваясь, фыркнул конопатый, — вот ты о каждом здесь говоришь, словно уверен в них, как в себе. А если бы твои товарищи тебя в беде бросили, как бы ты тогда запел?

Зал притих.

— Так... это по обстоятельствам нужно смотреть...

— Ты не развивай теории, — перебил конопатый.

— Это надо посмотреть, при каких условиях. А ты бы как поступил?

— Я бы их — под суд!

— Значит, так сразу и под суд? А где ты сам был до этого?

На сцену выскочил длинный худой парень и несколько раз обошел вокруг трибуны.

— Ты что вокруг нее, как вокруг невесты, кружишь? Сватайся!

— Нет, — ответил он. — Если скажу, что думаю, то попадет мне.

— Не бойся! Здесь все свои.

— Свои-то свои, а вдруг влепят мне?.. — и под свист зала покинул сцену.

На трибуне вырос новый оратор. Шея почти такая по ширине, как голова. Плечи крутые, налитые силой. Он крикнул:

— О семейном счастье забыли вы, простофили! Побоку мне эти кринки, склянки, корыта, кухни. Все это мешает любви. Женщина должна быть красивой, изящной, нежной. Тогда я буду на нее молиться.

— Ты найди себе красивую бездельницу да постой сам у печки! — крикнули ему из зала.

— А моя жена и трудится, и детей воспитывает, и хозяйка что надо, и красивая. А что, если красивая, то должна быть барыней? — выкрикнул кто-то из задних рядов.

Один парень из первого ряда спросил выступающего:

- Ну ладно, красивая. А вот если неряшлива она? Вот скажи не для собрания, а для души: какая она должна быть — любимая? И что такое любовь?

— Ты, ты скажи! — обратились к нему из зала.

Он круто обернулся:

— И скажу! Да, скажу! Я вижу перед собой девушку, которая озаряет меня, как солнце. И когда я с нею счастлив, это и есть любовь. И такая любовь на подвиг поднимает.

Кто-то хмыкнул. На хмыкнувшего цыкнули. Кто-то не то восхищенно, не то упрекающе заявил:

— Это он книг начитался!

Но парень из первого ряда возразил:

— Книг? Смотря каких книг. А то у нас в иной литературе принято так, что если красива, то бездарна. А если труженица, то некрасива, но зато душевно наполнена. Ничего подобного! Бывает, что и трудится она хорошо и она же мещанка!

— Верно! Такой только деньги нужны, и уют ее как паутина!

— А я, — продолжал парень из первого ряда, — отдам предпочтение той, которая красива духовно. Хотя верю в то, что может быть в единстве и внутренняя и внешняя красота.

Парень из первого ряда сел. На трибуну вышел другой — худенький, с запавшими щеками. Он трижды поправил очки, как бы рассекавшие его тонкое лицо надвое. И вдруг позвал:

— Ну иди, Аннушка, иди! — снова поправил очки, решительно взъерошил волосы.

— И этот о любви! — крикнул кто-то.

— Да, о любви. К труду! — и парень вышел из-за трибуны. — Человек рожден трудиться. Понимаете? Рожден. Историческая неизбежность. Без труда не будет прогресса. И как же счастлив тот, кто познал радость в этой неизбежности! Он может всю жизнь махать кувалдой и будет счастлив. А другой пусть и трудится лучше первого, но лишь потому, что ему нужны деньги. И он, этот любитель большого заработка, если бы была возможность не работать, не работал бы.