Кирилл Усанин - Григорьев пруд

Не помогали успокоительные слова братьев Устьянцевых, раздражал Леонтий. И сам себе был не рад. Глаз на ребят не поднимал. «Хоть бы скорее Филиппыч пришел».

— К телефону вас, Леонтий Михайлович... Зацепин! — прибежал из конвейерного штрека запыхавшийся Юрий.

— Пошел он!.. Пусть зад от кресла оторвет. Так и передай!..

— Но... — замялся Юрий.

— Иди. Ишь нашелся чистенький!..

— Зря ты, Леонтий, зря, — сказал Родион сожалеюще. — Обидится.

— Ладно, подожди, — остановил Юрия бригадир. — Я сам скажу...

— Ты поспокойнее, Леонтий, поспокойнее... не зарывайся! — кричал вдогонку Родион.

Пока шел, успокоился, по телефону разговаривал сдержанно, даже сам удивился.

Только через час пришел Губин. В это утро чувствовал себя неважно и был в медпункте. Зашел за таблетками, но врач заставила его раздеться до пояса, и в этот момент вбежал в кабинет дежурный слесарь мехцеха.

— Комбайн на пятом участке не идет. Тебя, Филиппыч, кличут.

— Как не идет?! — Губин вскочил со стула и стал поспешно натягивать рубаху.

— Вы куда, больной? Подождите! — растерянно заговорила врач, пытаясь его задержать.

— Некогда, голубушка, некогда! Ждут! — Он легонько отстранил от себя врача.

Всю дорогу Губин спешил и уже, как ни странно, не чувствовал боли. Вот и лава. Навстречу кинулся Федор, в глазах надежда, просьба, мольба. Все окружили Губина, ждали, что скажет. А он выслушал Федора, покивал: «Так, так», с минуту-другую повозился, и вдруг мотор заработал, ровно, без перебоев.

— Что там, Филиппыч?

— Лебедкой тянули? — строго спросил Губин.

— Пришлось.

— Вас бы за уши потянуть, узнали бы тогда, — проворчал Губин, — Кронштейн забило... Видишь? А могло быть и хуже...

— Разве? — смутился Федор. Стало неловко, что из-за такого пустяка пришлось вызывать «старика». — Извини, Филиппыч.

— Ничего, парень, всякое бывает, — улыбнулся Губин и вдруг присел на корточки, прижав ладонь к груди.

— Что с тобой, Филиппыч? — испуганно спросил Федор.

— Да тоже вот кронштейн забило, — усмехнулся тот. — Прочистить надо... Иди включай, не задерживай ребят.

— А ты как, Филиппыч? — не отходил от Губина Федор. — Я сейчас Леонтия кликну.

— Не надо, пройдет. Давай, Федя, давай. Я посмотрю...

И вот комбайн пошел, пошел ровно, плавно. Закрутился бар, клеваки врезались в пласт, на рештаки с гулким шумом упали первые куски глянцевито-черного угля, еще мгновение, другое — и мощный поток потек вниз.

— Живее, ребята, живее! — заторопил рабочих Леонтий и, схватив лопату, без которой даже сейчас, почти при полной механизации труда, невозможно было обойтись, первым подбежал к комбайну. А ребят и не надо было торопить. Каждый занял свое определенное место.

Нет ничего прекраснее на свете для шахтера, чем эти минуты вдохновенной работы. И Губин, забыв про ноющую боль в груди, зачарованно глядел, как быстро, слаженно и ловко, без лишней суеты и крика, делали шахтеры свое дело. Нет в руках у них обушка и отбойного молотка, нет топора и нет деревянных стоек и верхняков! И в лаве просторнее и как будто светлее. А было?

И вспомнились Губину далекие дни его молодости, когда он, худенький, хрупкий паренек, пришел на шахту в трудные двадцатые годы. Разруха, голод, нищета — вот каким он застал родной шахтерский поселок, вернувшись из далекой Сибири после разгрома семеновских банд. Но не было разочарования, не было отчаяния, а было только лишь сознание того, что надо жить и строить. И в числе первых демобилизованных солдат он спустился в шахту, на пару с отцом Леонтия Ушакова работал саночником. А через год, чуточку окрепнув, пошел в забой. И до начала Отечественной войны он был навалоотбойщиком. И после победы он снова вернулся в лаву. Так бы и работал всю жизнь, до последнего дыхания, но сказался возраст, вывели его на поверхность, поставили старшим мастером мехцеха — «все поближе к забою», объяснили ему. И верно, часто приходилось спускаться в шахту, без его советов не могли обойтись, и этим Сергей Филиппович гордился. Гордился, что путь шахтерский прошел большой — от обушка до отбойного молотка, от врубовой машины до комбайна «Донбасс», а сейчас дожил и до новой техники — механизированного комплекса.

Вся долгая, трудная, но счастливо прожитая жизнь промелькнула перед глазами Губина, и он подивился тому, как все-таки поразительна в этом отношении человеческая память. Он смотрел на молодых крепких ребят, смотрел на комбайн, который шел вверх по лаве все так же ровно и плавно, смотрел на поток угля и сам не заметил, как выкатились из его глаз две крупные слезы, обожгли щеки. «Сдавать уже стал», — с грустью подумал Губин.

Прошли Майские праздники — шумно, весело. И снова начались рабочие будни, и опять Леонтию не было времени отдохнуть. Хоть и просил его начальник участка поменьше волноваться, но Леонтий не мог вести себя так, как Зацепин. «Все-таки он человек спокойный, выдержанный, — думал Леонтий с завистью. — Мне бы вот так. Нет, не научиться! Такой уж я шальной. Не успокоюсь, пока все не будет нормально».

А нормальных дней вот уже в течение целого месяца не было. То не включался комбайн, то в откаточном штреке начинало штыбовать конвейер, то ленточный транспортер перекашивало, и уголь сыпался мимо. А тут еще, как казалось бригадиру, не налаживались отношения его с людьми. Сходил к Бородкину на дом, и парень будто исправился. Приходит на работу вовремя, без опозданий, слушается во всем своего звеньевого, но бывает, что срывается — накричит, и приходится обоих успокаивать. Видел Леонтий, что слушается его Юрий, и это радовало, но на душе было все-таки неспокойно: будто беды какой ждал. Секретарю комсомольской организации сказал, что надо бы организовать контроль за бильярдной, может, дежурство установить. Тот пообещал:

— Вы не волнуйтесь, Леонтий Михайлович. Все сделаем как надо.

Хотел было зайти к Алексею Ивановичу, но раздумал. «Зачем? За каждым пустяком бегать к секретарю? Что подумает? Нет, самому пора доходить до всего».

Надо бы еще раз забежать к Юрию Бородкину, да все времени нет. Ох уж это время! Прямо-таки летит оно, не угонишься. А может, сам виноват, что не научился еще сам собой руководить? Все кажется, что без него и дел никаких не будет, так и норовит сам при всем присутствовать. «Такой уж у меня характер дурной», — признавался он Павлу Ксенофонтовичу. И признавался даже вроде с гордостью. А Павел Ксенофонтович только усмехнулся:

— Вот и плохо. Переучиваться надо.

— Поздно, видать. Да и не к чему.

— Зря так считаешь. Надо к любому делу разумно подходить.

Попытался Леонтий, да не вышло, душой изболелся, когда без него устраняли поломку конвейера. Рукой махнул: «Не по мне это». Вот и получалось, что со свободным временем у Леонтия обстояло дело неважно. Не было его даже в воскресенье. Сидел за учебниками — вникал самостоятельно в сложные чертежи современных горных машин. И никому, даже жене, не признавался, как трудно дается такая наука. А постичь ее, проклятущую, надо: хотелось самому разбираться в технике. Чувствовал, иначе нельзя.