Кирилл Усанин - Григорьев пруд

— О тебе спросил. Как живешь-можешь. Не забыл. Видать, любит еще. Ты чё?

Августа уронила голову на белые, мучные руки, зашлась в глухом, надрывном плаче.

— За что, господи, за что?! Разве я не вижу? Все вижу, потому и терплю, что все вижу. Не жалеешь ты меня, мама, чужая тебе стала... Да и всю жизнь была чужая... Ничуть не жалела. Спины не разгибала, а ласки так и не слышала... Вроде меня подбросили, как щенка заблудшего...

— Чё ты мелешь?! — всплеснула руками мать.

— Да разве не так? Все вы сторонитесь, за родню не принимаете. А что я плохого сделала? Почему не уважите? И ты, мама, ты тоже... А может, я в ласке-то больше остальных нуждаюсь, сочувствия твоего желаю... Господи, за что же так, за муки какие?!

Видать, долго терпела, копила в душе своей горечь — и вот достигло предела, вырвалось наружу, — очищалась от нее, как могла: и словами, и плачем, и взглядом...

«Сама породила свое счастье, — подумала она еще раз об Августе и самой же себе ответила: — Кого же теперь, доченька, винить?..»

А потом подумала, что, наверно, как и она, в эту ночь не спят и Мария, и Иван.

О них она думала всегда вместе и обычно недолго, а вскользь, как бы уточняя, что кроме остальных детей есть у нее еще и эти два первенца. Она так и считала их про себя: два первенца. Один — от Степана, другой — от Василия.

Со Степаном она прожила всего год. Она не сама его выбрала, а нашли ее родители и рассудили так: привыкнешь. Не успела привыкнуть, он умер неожиданно весной, простудившись. И в памяти так и остался, как в тумане: что-то видится, а разглядеть нельзя.

За Василия вышла замуж по любви и жила с ним четверть века, как один день, длинный и счастливый.

За Марию да Ивана мать была спокойна. Жизнь у них шла ровная, и она не чувствовала, что с ними ей когда-нибудь будет тяжело. Даже когда у Марии погиб на шахте муж и дочь переехала с двумя детьми к ней в дом, мать знала: помощь ее дочери не потребуется, Мария сама все перенесет. Так и вышло. Мария, принимая утешения матери, ни разу не падала пластом на кровать, не билась в рыдании, не висела на руках. Утрату свою переживала молча, терпеливо. Продолжала работать на том же участке, на котором была вместе с мужем. Там тоже удивлялись, как просто и мужественно Мария переносит свое горе.

Нет, первенцы ее не беспокоили, за них она была уверена, как за самое себя. Поди, сейчас они не спят, а если и спят, то слишком чутко и настороженно, так, что и сном такие часы навряд ли назовешь.

«Хоть бы завтра вечером вернулись живы и здоровы», — уже в который раз подумала она, и теперь знала, что не успокоится, пока ее сыновья — Саша и Леонид — не переступят порог дома.

Весь день прошел в ожидании. Скрипнет лестница, послышится голос в коридоре, все кажется, что они идут, До того слух привык к постороннему звуку, что слышала, как шебуршит за печкой мышь, осторожно, настойчиво.

Время шло как будто медленно, но стоило взглянуть на часы, как тут же мать с тревогой замечала, что прошел уже час, и сразу же видела, что день за окном, который только что разгорелся ярко и быстро, как лучина, уже угасает, идет на убыль, и дальние постройки сливаются в один сплошной ряд.

Все делала она как будто нехотя, через силу, но и не сидела на месте, находила себе работу. Тамара же скисла с утра, то и дело подбегала к окну, которое выходило на дорогу, хотя было ясно, что ждать их надо к вечеру, не раньше.

После обеда пришла Мария, следом за ней появился Иван. Оба только что вернулись с работы, даже домой не зашли, еще утром предупредив, что будут у Леонида.

Разговор был только об одном. Скорее всего даже не разговор, а размышления вслух.

— А может, на утро не достали билетов?

— А может, в магазине вышла заминка?

— А может, в Москве на аэродроме сидят, посадку ждут, а ее задерживают ввиду нелетной погоды?

Иван конечно же опять не мог обойтись без шутки:

— На радостях, поди, в ресторан закатили, коньяком балуются.

— Типун тебе на язык! — махнула рукой Мария.

Иван обнял Тамару за плечи.

— Ты не пужайся. Это я так, ради шутки.

— Пора бы уж... — вздохнула мать.

— А может, погода нелетная. Всякое бывает.

— Не, самолеты видала, — сказала Тамара. — Прежде внимания не обращала, а тут и по звуку определяла. Летали тут разные.

Кажется, все перебрали, что помешало бы, и выходило так: должны заявиться с минуты на минуту. И как только это уяснили друг для друга, так и примолкли, вздрагивали при каждом постороннем звуке, в окно высматривали: не идут ли?

— А вон и Петро, — сообщила Мария, прочно занявшая для наблюдения правую сторону окна, выходившего на дорогу.

Подскочила Тамара, на минуту отвлекшись на то, чтоб уголь подбросить в печь. Ей хотелось первой заметить мужа и Сашу, и она не упускала из виду ни одного человека, который появлялся со стороны шоссе, а Петро как раз оттуда вышел.

— Один или с Августой? — спросила мать из кухни.

— Кажись, один.

— Ну?! — воскликнул Иван.

После той ссоры Петро приходил только с Августой, чтоб всем было понятно: пришел не ради себя, а только потому, что жена упросила. Если б не жена, он, конечно, не пришел бы, не такой он, Петро Стариков, чтоб обиду забыть, свое все равно возьмет, не рано, так поздно.

Петро вошел, поздоровался и, хотя было видно, что нет еще Леонида и Саши, спросил:

— Не вернулись?

— Нет еще. Ждем.

— Н-да... — протянул Петро и потоптался у порога.

— Раздевайся, проходи, — пригласила Тамара и снова отошла от окна, чтоб показаться гостю, и в этот самый момент Мария вскричала:

— Наши идут! Идут!

Все заспешили к окну; последним, скинув ботинки, в одних шерстяных носках, прошел Петро.

Навстречу Леониду и Саше выскочили откуда-то со двора Васька да Сережка: видать, тоже поджидали, не ушли, как обычно, на обвалы, а играли вблизи двора. Приподнял детей Леонид, покружился с ними, а Саша что-то сунул им в руки, — видать, гостинцы московские, — и ребята метнулись обратно к дому.

— Вот и слава богу, — облегченно завздыхала мать и заспешила обратно в кухню, сдвинула проворно с шестка на плиту чугунок с горячей водой — пусть закипает скорее.

Ребята с лёту торкнули двери и, не закрывая их, закричали пронзительно:

— Папка и дядя Саша прилетели! — и, торопясь, дергая за рукава, освобождались от зимних, припорошенных снегом пальто.

— А вот и мы, — сказал, улыбаясь, Леонид и подтолкнул вперед Сашу, который тоже улыбался.

По их счастливым лицам догадались, что все обошлось хорошо. Леонид охотно и весело, будто выпил уже, подшучивая над собой, говорил:

— Если бы не Саша, пропал бы я. Плутал бы по Москве до следующего утра. Народу — жуть, один на одном. И все бегут. И в магазине — мать честна, — как в универмаге. Саше говорю: все, пропали, конец, не пробьемся. А он хоть бы что, нырком-нырком, — и к окошечку. И вот... — Леонид достал из грудного кармана пиджака паспорт, вытянул оттуда две тонких бумажки, пустил по кругу. — Заместо денег выдали. Чудно даже.