Сергей Сартаков - Гольцы

Геннадий Петрович, — сердито вырвалось у Алексея Антоновича, — я попрошу…

Письмо будет лежать на столе… — Лакричник быстро прихлопнул дверь.

Лиза повернулась и, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.

В коридоре ее ждал Лакричник,

В нужный час, Елизавета Ильинична, я удостоверю смерть вашего ребенка, — сказал он, почти упираясь ей в грудь указательным пальцем.

Да не напоминай ты мне сейчас, — умоляюще отвела руку Лакричника Лиза, — ничего мне сейчас от тебя не: нужно.

Я удостоверю, когда это будет мне нужно, — подчеркнув слово «мне», сухо сказал Лакричник. — Со своей стороны должен сказать вам, что неумеренная женская разговорчивость не является достоинством, о чем в свод время придется вам пожалеть. Честь имею, — и скрылся! в боковую дверь.

Оставшись один после ухода Лизы, Алексей Антонович вернулся к столу. Хотел просмотреть скорбные листки,! уже принесенные из палат незаразных больных, и не смол Душно показалось ему в кабинете после разговора с Лизой. Он подошел к окну, откинул занавеску, распахнули створки и, облокотившись на подоконник, задумался.

«Боже мой, насколько сложны и ужасны в наше время! семейные отношения! Любовь, рождение человека, счастье! материнства, самое радостное, — вдруг превращается я тягчайшую беду, из которой и выхода найти невозможно. Что сделала эта Коронотова? За что с восемнадцати! лет уже вся жизнь ее исковеркана? Была любовь, потом родился ребенок. Все так естественно и просто. И вот, потому что оказались нарушенными какие-то условности, ее жизнь теперь становится страданием. Тащ неужели нельзя сделать так, чтобы любовь, дети — всей это было бы всегда безоговорочным счастьем для человека?»

— Прошу прощения, — услышал он у себя за спиной. Алексей Антонович повернулся. Вошедший плотно закрыл за собой дверь. Молодой, одетый по-дорожному человек. Из-под мягкой фетровой шляпы, особо выделяя! развитые височные кости, выбивались длинные пряди черных волос. Небольшая, но плотная бородка сливалась! с усами, скрывая очертания рта. Особенной живостью! светились глубоко запавшие черные глаза, блестящие, словно обмытые водой кремни. Он сделал шаг вперед, колыхнулась накидка, и стало видно, какой он худой и узкий в плечах.

Не узнаешь?

Нет… Не могу сразу припомнить, — с расстановкой ответил Алексей Антонович, чувствуя, как что-то знакомое словно бы проступает в чертах лица посетителя.

— Это, должно быть, борода во всем виновата, Але-

ша, — засмеялся тот. — Не буду интриговать тебя. Помнишь

Томск, университет?

— Лебедев? Миша?! Ты?! — радостно воскликнул

Алексей Антонович, обнимая его. — О боже, как я рад! Однако как ты изменился. Почему ты такой худой и бледный?

Вероятно, потому, что некоторое время жил там, где белые ночи.

В Петербурге? Ты ведь из Томска уехал в Петербург?

Правильно. А потом я был немного дальше. В Якутской губернии. На пути туда, извини, не сумел к тебе заглянуть. Но это зависело уже не от меня.

Почему? Неужели?.. — отступил Алексей Антонович.

Да. Когда-то в университете я завидовал тебе, что ты сын ссыльного, а теперь. ты можешь мне позавидовать: я чином несколько выше — сам ссыльный.

Ты побывал в ссылке?

Да. Для начала три года. Вот видишь, как я шагнул далеко за эти шесть лет, что мы с тобой не видались. — Он весело и легко засмеялся.

Ты, Миша, такой же, как прежде: все смеешься…

Смеюсь, — подтвердил Лебедев. — Это помогает. Зачем же унывать? Вот еду снова в Петербург, хотя мне там жить теперь не положено. Лучшее, что дозволяется, — Томск, Иркутск. Ну, да в Томск я всегда успею. А что ты смотришь на мой костюм? Это я так оделся, чтобы сердца дорожного начальства покорять: художник! Ездил на Байкал писать этюды. Хочешь, и тебе покажу? Отличные! В Иркутске тамошний исправник любезно просил объяснить, где на полотне у меня вода и где небо. Я сказал ему, что в живописи это французская школа де Бельмеса — Да, да, так и сказал, — и он успокоился. И даже документы не подумал спросить у меня.

Одну минутку, Миша, — Алексей Антонович открыл дверь и сказал Лакричнику: — Геннадий Петрович, я задержусь сегодня, прошу вас обойти палаты. — Он дождался, когда уйдет Лакричник, притворил дверь и предложил Лебедеву: — Пройдем ко мне на квартиру, поговорим. Да кстати и отдохнешь. Ты, наверно, очень

устал?

Нет, я никогда не устаю. На это у меня не хватает времени. Но пройти на квартиру согласен. Приятнее поговорить в домашней обстановке. Здесь у тебя все так пропитано антисептиками, что мне кажется, свежие мысли — и те умрут.

Алексей Антонович вспыхнул:

Это входит в мою профессию — антисептики.

Сам понимаю, что вышло глупо, — улыбаясь, извинился Лебедев. — Не сердись. Но мы же с тобой раньше разговаривали без лишних церемоний.

Нет, не в этом дело, — сказал Алексей Антонович. — Мне просто… ну понимаешь… обидным показалось такое неуважение к профессии врача, которой я целиком посвящаю всю свою жизнь. Извини, я тебе говорю тоже прямо.

Спасибо. Значит ты, посвящаешь професии врача целиком всю свою жизнь? И вкладываешь всю душу только в это?

Да, только в это. И не нахожу нужным свои духовные силы делить между чем-то еще.

Улыбка сбежала с лица Лебедева. Холодным стал блеск его черных глаз. Он внимательно посмотрел на Алексея Антоновича.

Я, может быть, неправильно тебя понял, Алеша, — тихо сказал он.

Нет, правильно. В этом мое искреннее призвание.

Быть только врачом? И это говоришь ты? Ты — отец которого умер на каторге как государственный преступник?

Он мне не оставил политического завещания. И что плохого в том, что я стремлюсь быть хорошим врачом? Для того я и учился в университете.

Видишь ли, я думал, что ты любознательнее и интересуешься не только тем, что тебе кем-либо завещано. И университет этому тоже никогда не был помехой.

Я много и теперь читаю и размышляю.

Читаешь и нелегальную литературу?

Нет, такую литературу я не читаю, — сознался Алексей Антонович. — Прежде всего, ее здесь негде достать, а потом — зачем непременно это связывать? Я понимаю твой вопрос. Но я честно работаю. Повторяю: работа поглощает меня всего, всю мою душу. Разве этим я не служу

народу?

Душа — это расплывчато. Кому ты служишь своим

сознанием?

Ты меня все время бьешь моими же словами. Это все-таки жестоко.

Прости, я опять подумал, что мы с тобой говорим все еще в университете.

Нет, — заторопился Алексей Антонович, — нет, Миша, между нами так и должно быть. Я хочу, чтобы наши отношения оставались именно прежними. Но согласись, — Алексей Антонович вытер платком испарину со лба, — этак, как делаешь ты, любого в пот вогнать можно. Ц

Хорошо. Ну, а по существу, что ты скажешь?