Сергей Сартаков - Гольцы

Порфирий помедлил, стоя вполоборота к нему.

Дело твое. Нет у меня к тебе жалости, — сказал он, забрасывая на ремне винтовку за спину, — живи как хочешь. И я буду жить. Женился бы я на твоей дочери или не женился — все равно я ушел бы в тайгу. Только и разницы, что теперь я один, а веру и в нее потерял.

Ильча протянул к Порфирию руку.

— Я обманул тебя! А ее вины нет. Кабы от баловства…

Силой взяли ее…

Порфирий слушал, весь подавшись вперед. Потом недоверчиво посмотрел на него, махнул рукой.

А баловство или не баловство, мне теперь одинаково.

После другого мужика все едино я любить ее не могу…

Он будто канул сразу в черную мглу, и больше не донеслош. ни единого звука. Тихо догорал костер; скрестивши^ колючими стрелами, прочертили пебо две белые зщрзды. Ильча кое-как застегнулся, наспех собрал свои охотЯичьи принадлежности и, не оглядываясь, напрямик, через бурелом и валежник, впотьмах спотыкаясь, стал спускаться обратно в распадок, потом карабкаться на другой склон, наверх по скалам. Черным трезубцем у него за спиной над гольцами возвышалась Уляха…

Только на третий день к вечеру добрел он до табора. Собаки было залаяли, но потом притихли — узнали. Егорша выглянул из балагана — в руке у него болталась недоосвежеванная тушка белки. Радостно закричал:

Забодай тебя черт!.. А я, ну скажи, все кругом изъездил, тебя искавши. Не знал, чего и подумать.

Приблудил маленько, — ответил Ильча.

Не глядя, прошел мимо Егорши и упал на землю, вниз лицом.

Дамка взлаяла и остановилась. Ильча где-то отстал. Пушистый зверек, съежившись в комок, притаился за толстым сучком. Горбатая мордочка блестела зернышками черных глаз. Дамка поцарапала лапами по дереву. Белка махнула хвостом и плотнее прижалась к сучку. Между хвоей торчали острые кисточки на ушах. Дамка брехнула опять и побрела в сторону. Она никак не могла привыкнуть терпеливо сидеть под деревом и ожидать, пока придет хозяин.

Ильча, услышав редкое взлаиванье Дамки, заспешил на хребтик. Подниматься было нелегко: ноги вязли в рыхлом мху, кругом громоздился бурелом, острые камни. А тут что-то за последнее время стала мучить одышка. Вылезет Ильча на гору и стоит минут пять, опершись на винтовку, шагу ступить не может, все внутри, как пахтанье в маслобойке, колотится. А сегодня разморило вовсе. Не устоял даже на ногах Ильча, сел. Зашумело в голове.

«Где-то здесь взлаивала», — оглядываясь кругом, соображал Ильча и сердито выругался:

Вот падла, пятнай ее, опять бросила!

Внизу, в распадке, откуда с таким трудом поднимался Ильча, небрежной побежкой, принюхиваясь, по валежине семенила Дамка. Добежав до комля^ она остановилась, села на задние лапы и, вывалив набок красный язмк, часто задергала грудью.

Дамка, Дамка! — крикнул Ильча, стиснув в злобе кулак. — Фью, фью, фью, фью!

Дамка радостно бросилась на зов.

Ищи, — сказал Ильча, показывая пальцем на вершины кедров, — ищи. Где она, белка?

Дамка склонила голову и, захлопнув черногубую пасть, вопросительно уставилась на хозяина, силясь понять, чего он от нее хочет.

Ну, белка, белка где? — допрашивал Ильча. Дамка внимательно глядела на кончик его пальца.

В желтых ее зрачках зажегся веселый огонек. Не поиграть ли с ней хочет хозяин? Она умильно махнула хвостом.

«Никак не понимает, — с горечью подумал Ильча. — Напромышляешь с ней!» — и, подбежав к дереву на четвереньках, залаял по-собачьи.

Дамка обошла вокруг него и, опустив морду на вытянутые вперед лапы, залилась звонким лаем.

Подлюга! — простонал Ильча и ткнул ее кулаком в бок.

Дамка отскочила и, обиженно вздохнув, улеглась за деревом.

«Ну что я с ней буду делать? — тоскливо рассуждал Ильча. — Вот и опять за три дня — четыре белки. Без Собольки ей ни черта не осмыслить. Ах, пятнай тебя, жисть такую!.. На старости лет с голоду издохнешь».

С вершины кедра оборвались серые чешуйки коры. Острый глаз Ильчи различил между сосулек зеленого мха, повисшего с ветвей дерева, серую спинку белки. Он быстро расставил сошки. Пискнул тоненький выстрел. Круглая, самодельная пуля оборвала с кедра мягкую хвою и чиркнула по коре соседнего дерева. Сверху охлопьем снега упал мягкий зверек. Дамка на лету подхватила его зубами. Блеснули острые клыки.

Цыц, падла! — вскрикнул Ильча.

Было поздно. Серенькая тушка развалилась надвое. Дамка выплюнула ее на землю.

Испакостила шкурку, — с сожалением разглядывая кровавый комок, сказал Ильча.

В этот день он на табор принес двух белок. Егорша добыл шестнадцать…

Дрянь твое дело, — покачал головой Егорша. — Без собаки в тайге не промысел. Хорошо еще, бельчонка пока на месте держится, а ходом пойдет?

Ильча ему ничего не ответил. Все понятно и так, что еще языком трепать попусту!

Они лежали у костра. Сухие кряжи весело выбрасывали желтые языки пламени. Тайга потемнела, будто залитая варом. Впереди выступали серые стволы деревьев. В вершинах резвыми птицами метались сполохи огня. В котелке хлюпала постная похлебка. Дичь не попадала, а тушками белок накормили собак.

А что, Ильча, — заговорил Егорша, — я тебя все спросить хочу про зятя твоего, про Порфирия. Ты видаешься с ний или нет?

Ильча молчал.

Чего молчишь? Ты разве в сердцах на него?

В сердцах, — с усилием выговорил Ильча.

Так я и догадывался. А с чего?

Не твое это дело, Егорша.

Как знаешь. Мне Порфирий никто. Только так я подумал… Прошлую зиму срубили мы вместе с ним на Джуглыме зимовье. Хотел с Лизаветой Порфирий уйти на житье туда. Про тебя поминал. А ушел из дому один, надо думать — на Джуглым все-таки. Ну, а про Лизавету плетут теперь всякое. Под пьянку, дескать, женился Порфирий. Вроде обманом окрутили его, потом распознал он, вот и ушел. Знать ничего не знают, а языками чешут без путя. Мне тоже обидно: сватом был, — вздохнул Егорша, снимая котелок с таганка. — Пошто дочь к себе не возьмешь? Всех мер девка…

Ильча молчком отошел от костра и исчез в ночной темноте. Вернулся он часа через два, и, взглянув ему в лицо, Егорша понял: о дочери с Ильчей разговаривать не следует.

«Ох, и нравный мужик! — подумал он. — Чего он на Дочь свою так распалился? Удалась она, что осочка весенняя, мягкая, ласковая. И никакого пороку за ней нет. Живет у Аксенчихи — не нахвалится бабка…»

К полуночи плотнее сдвинулся морок. В тяжелом беззвучье замерла тайга. Над пугливым костром закружились зубчатые снежинки.

— Эх, зимушка идет! — проснувшись, пробормотал Егорша. — На свежей пороше славно попромышляем.

А снег шел все гуще и гуще. Сыпался сверху, как мука в редкое решето. Разлапые сучья пихты отвисали под тяжестью мокро!о снега, кедрачи стояли, будто окутанные белыми шубами. Внизу, под деревьями, вздыбленной шерстью торчали оголенные прутья черничника. Подкрадывался бледный рассвет.