Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

На минуту женщины словно застыли. А потом:

По домам?

. — Как уйдешь-то?

Заберут…

И уже вперебой закричали:

Правду она говорит: предавать не станем!

Мужики не боялись, ушли!

Срам, коли мы побоимся!

Всех не заберут!

— Говори, Лизавета! Куда нам? Лиза широко повела рукой:

А в поле, бабы, в поле! Всяк поодиночке, чтобы не угнаться ему ни за кем.

И все нацело через занесенные снегом пустыри, утопая выше колена в сугробах, побрели в разные стороны.

Жандарм остолбенел, увидя, как неожиданно рассыпалась толпа женщин по снежному полю.

Куда? — закричал он.

II понял, что голос его до женщин не доносится, а если и доносится, так все равно они не послушаются его. Он метнулся вправо, влево. За кем бежать? А-ах, изловить бы хоть одну! Да нет, не догонишь по эким сугробам. Он вытащил револьвер, потряс им в воздухе:

Стой! Стрелять буду! — Но не выстрелил. Приказа стрелять не было.

А женщины расходились все дальше и дальше. Некоторые выбрели уже на твердую, наезженную санями дорогу и рукавицами обметали с валенок снег.

Тогда жандарм стал ругаться злобно, истошно, на чем свет стоит, чувствуя, как дрябнут в ногах мускулы и хочется уйти куда-нибудь за куст, — ему представилось, как будет взбешен ротмистр, как будет кричать на него и, скорее всего, в кровь разобьет ему морду.

Клавдею всю ночь немного познабливало, но к утру отпустило. Только осталась глухота в ушах с каким-то словно бы далеким звоном. Она слышала, как поднялся Порфирий и как разговаривал с Лизой, а потом Клавдею вдруг одолел короткий, но крепкий сон, и вновь открыла она глаза, когда Порфирия в доме уже не было.

«Слава богу, отхлынула хворь. А пойду, морозцем и совсем ободрит».

Она проворно поднялась и сразу же начала собираться в дорогу, надевать на себя что потеплее. Лиза ее отговаривала. Клавдея в ответ только посмеялась:

Лизанька, да с чего же это я не пойду? Обещалась Порфирию. Надо. А на ходу разомнусь.

Выпила горячего чая и вовсе повеселела. Пачку прокламаций она запрятала под кофту, а другую их часть, поменьше — штук десять, сунула за голенище своего подшитого валенка. Она всегда делала так. Глядишь, удастся незаметно подбросить в воз какому-нибудь встречному мужику, оставить на дороге, придавив сверху камешком, или прицепить на сучок дерева. Листовка зря не пропадет — обязательно кто-нибудь ее прочитает.

От Шиверска до Рубахиной не так далеко. По гладкому пути Клавдея уже через два часа бывала на месте. Но в это утро она шла медленно, чувствуя, как колотится у нее сердце на крутых подъемах и тянущая боль стягивает лопатки, словно там впился целый десяток лесных клещей. Ложбины и овраги забило снегом, перед нею проехало всего лишь несколько подвод, которые только едва промяли дорогу.

Занимался рассвет, весь в тяжелых косматых тучах. Еще черными казались вершины сосен. В чуткой морозной тишине звонко поскрипывал снег под ногами. На переезде, видимо зацепившись возом за столбик из нарубленных рельсов, кто-то из крестьян потерял необмолоченный ржаной сноп, и, когда Клавдея приблизилась, с него шумливо взвилась стайка красногрудых клестов.

«Тоже рановставки, — подумала Клавдея. — Работяги».

Она очень любила этих птичек. Для них любая стужа випочем.

За переездом начинался мелкий березник, и здесь дорога, сильнее забитая пургой, стала совсем мягкой. Клавдея пожалела, что вышла рано. Подождать бы маленько, пока обозы потянутся. Ну, да теперь все равно — не назад, а вперед. Отдыхать только надо почаще. В снег потному нехорошо садиться. И прислониться спиной не к чему — вовсе нет крупных деревьев, одни метловища из сугробов торчат. Клавдея прошла едва треть пути, а устала, словно целый десяток верст отмахала.

Позади, где-то очень еще далеко, тонко заверещали полозья саней. Слышно, как, оступаясь в мягком снегу, рысцой трусит и пофыркивает конь. Должно быть, иней ноздри ему забивает. Версты через четыре будет развилка дорог: вправо — на мельницы, влево — в Рубахину. В деревню едет человек или на мельницы? Разве попроситься подъехать, если попутчик?

Эй, тетка, сторонись! Сомну.

Клавдея торопливо ступила два шага вбок и провалилась в сугроб выше колена. Сыпучий, холодный снег набился ей за голенище валенка.

Дяденька, подвези! — крикнула Клавдея. — Замаялась я.

Рыжий крупнолицый мужик натянул вожжи, остановил коня.

Садись, — сказал он доброжелательно, — чего ж не подвезти. Дорога для пешего шибко тяжелая. Тебе далеко?

В Рубахину.

Мне-то на мельницы. Да все одно садись. Там от сворота, тебе останется всего версты две пройти. — Он говорил заплетаясь, с трудом двигая крупными мокрыми

дубами.

— Там добегу, — радостно согласилась Клавдея.

Мужик потеснился, давая ей место на дровнях, в которых было набросано немного соломы.

В Рубахиной вроде всех баб я знаю. Тебя не запомнил, — сказал он, когда Клавдея устроилась поудобнее и конь снова затрусил мелкой рысцой. — Ты городская?

Из городу, — подтвердила Клавдея.

А я с мельниц. Яковом звать. Знаешь: у Якова — лучше всякого. Ха-ха! — он пьяно мотнул головой. — У Петра Сиренева в мельниках служу. Возил ячменную муку господину Баранову, тестю, значит, Петра Иннокентьевича. Поросятами господин Баранов решил обзавестись. А чего ж, свои окорочка к празднику. Мукой зять завалит. — Мужик наклонился к Клавдее, дохнул ей в лицо винным перегаром. С видимым удовольствием похвалился: — Ночевал я у самого господина Баранова. Вечером лично водочкой меня угостил, а сейчас, на дорожку посошок, кухарка его поднесла. Обильной руки человек.

У Клавдеи страшно зябла нога: за голенище засыпался снег и теперь постепенно таял. Вытряхнуть бы его, но за голенищем лежали прокламации.

Мельника хмель разбирал все сильнее, видимо, кухарка Баранова тоже оказалась «обильной руки». Яков говорил и говорил и все тыкал тяжелым, каменным кулаком Клавдею в плечо.

Нет, ты слушай, тетка… Ты… Хочешь, я тебя в самую Рубахину завезу? А мне что, фунт овса туда завернуть… А то поедем ко мне на мельницу? Мельничихой… Ха-ха!.. Ты слушай. Породнились два таких человека. Ты подумай: господин Баранов и Петр Иннокентьевич. Это же черт-те что! И так сила была у каждого, а теперь… Тетка, да ты знаешь ли господина Баранова?

Где нам знать, — сказала Клавдея. — А слыхать про него я слыхала.

Хе-е! А я вот знаю его. Человек! Ты, поди, и Петра Сиренева не знаешь?

Тоже не знаю. — Клавдее противно было слушать пьяную болтовню мельника, противно было говорить о Петрухе. II не хотелось вылезать из саней: все-таки четыре версты до сворота можно подъехать. Только как бы изловчиться и вытряхнуть из валенка снег. — Про Петра Сиренева даже никогда я и не слыхивала.