Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

В один из апрельских дней, когда только что прошумел короткий дождик, больше похожий па снег, а может быть и снег, похожий на дождик, к дымящейся испарениями деревянной платформе подкатил с запада товаро-пассажирский поезд. Лакричник пошел вдоль состава, зорко присматриваясь к сермяжной публике, вываливающейся из вагонов четвертого класса. С этим поездом ехали всегда главным образом переселенцы, голь перекатная, — за плечами котомка из ряднины, в руках прокопченный котелок, а под ногами десяток золотушной, плачущей мелюзги. Лакричник по-фельдшерски профессионально и несколько брезгливо прикидывал, сколько из них, приехавших на вольные сибирские земли, через месяц-другой ляжет в землю под сосновые кресты. Он сам по одежде немногим отличался от этих замученных нуждой и бесхлебьем людей. Но с тем большей силой он и презирал их. Презирал потому, что они были людьми несчастной и горькой судьбы от поколения к поколению, а он, Лакричник, спустился — к ним с высот великолепной жизни, увиденной и даже лично захваченной им в юности — в разгульном доме миллионера Елисеева. И он чувствовал себя возле этих людей королем, злой силой переодетым в рубище и брошенным вместе с ними на галеры. Нет, эти не с листовками! Но господа революционеры пишут свои прокламации как раз для них. Они и в поездах любят ездить с такими…

Навстречу Лакричнику, шмыгая пятками, вышагивал долговязый Нечаев. И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся. Не такой уж совершенно открытой улыбкой, но все же что-то ласковое и теплое засветилось у него в глазах. А между тем он с Лакричником прежде даже никогда не здоровался. Насильно раздвинув губы, Лакричник тоже улыбнулся Нечаеву. Не помешает. Но телеграфист вдруг глянул на него в упор и сразу сделался ледяным. Лакричник понял, что беглая улыбка Нечаева предназначалась не ему. а кому-то, кто шел позади пего. Он быстро оглянулся и успел заметить женщину, которую тут же от пего оттерла толпа. В памяти запечатлелось ее лицо, миловидное, круглое, и взгляд слегка исподлобья — может быть, потому, что_ подбородок у женщины был чуточку лишне опущен вниз. Она тут же исчезла, и Нечаев даже не приблизился к ней, так дальше и пошел по платформе. Но Лакричник остановился, как пришпиленный, зажмурив глаза и напряженно припоминая, где оп однажды видел уже это лицо. И еще — словно прощупывая тьму тонким лучиком света — почему ей улыбнулся Нечаев?

И он вспомнил. Недели две тому назад эта женщина с опущенным подбородком и взглядом исподлобья ему попалась поблизости от больницы, когда он, окоченевший от долгого сидения в своем наблюдательном пункте, бежал домой погреться…

С тех пор как приехала Анюта, работы у Лебедева стало намного больше. Но зато и работалось ему легче. Ночной бессонный разговор у печатного станка Лебедева нисколько не утомлял, наоборот — освежал, прибавлял новые силы. Вернувшись к себе на рассвете, он даже не ложился спать, а сразу брался снова за перо. Именно в эти часы острее всего у пего работала мысль, и на бумагу ложились самые сильные, набатные строчки.

В конце апреля приехал в Красноярск Стась Динамит. Он привез из Союзного комитета большую связку нелегальной литературы: книг, брошюр. Лебедев стал внимательно просматривать — добрая половина меньшевистского толка.

А зачем это нам? — спросил он Стася.

Стась, постукивая каблуками рыжих, промокших насквозь ботинок — по городу везде стояли лужи, — грелся у печки. Он оглянулся, пожал плечами:

В Томске читают.

Лебедев отобрал с десяток брошюр, все остальное хладнокровно бросил в печь.

Грейся, Стась. Ты вез эту дрянь, промок, продрог, рисковал попасть в полицию — ты заслужил, чтобы хорошенько погреться.

Стась стоял, в изумлении вытаращив глаза.

Ну, а что еще нового, Стась? Что слышно о съезде? Когда будем подбирать делегата?

Он уехал давно уже.

Кто? Делегат?

Да… А что? Ты этому удивляешься?

Нет… я совсем не удивляюсь. Собственно, я этого и ждал… А интересует меня только одно: кто поехал?

Ну кто? Конечно, сам Гутовский.

Лебедев взял кочережку, со злостью разворошил в печи горящие брошюрки.

Если бы они все сгорели, прежде чем попали в Томск, — сказал он, — Гутовский не поехал бы. Ему не дали бы поехать. Стась, ты знаешь подробности — как случилось все это?

Что я знаю? Послать его делегатом Союзный комитет решил единодушно…

А порайонные комитеты? — перебил Лебедев. — Их мнение?

Я не знаю… Но говорили, что пет времени и возможности с ними советоваться. Тем более что Гутовский обещал на съезде проводить точку зрения, которую высказывали порайонные комитеты. Он уже много раз бывал за границей, и поехать именно ему было надежнее- всего. Не понимаю — чем ты так взволнован?

Лебедев, сердито сжав губы, пожал плечами.

Домой он вернулся поздно. И весь остаток ночи просидел над новой листовкой. Лебедев с великой яростью и страстью раскрыл бы в ней все те опасности, которые несли для дела революции меньшевики, но не к разногласиям в партии нужно было сейчас приковывать внимание рабочих. Борьба с самодержавием — вот что самое главное. И потому, если он сумеет написать свою листовку очень сильно, напишет с позиции большевиков — сама по себе тогда бледной и неубедительной станет вся та агитация, что ведут меньшевики. Лебедев десятки раз перечеркивал и переделывал написанное, но к утру все же закончил работу. У него редко болела голова, но тут разболелась, и сильно.

Мотя собирала мужу завтрак с собой в мастерские. Проворными руками укладывала в кошелку лепешки, которые успела напечь еще до свету, варенную в мундире картошку, соленые огурцы. Шла третья неделя великого поста, и Даниловы шутили: «Нынче будем говеть, нагрешили много». Но это была невеселая шутка: просто не хватало денег, чтобы лишний раз купить кусок мяса.

Мотя, ты положила… — натягивая куртку в рукава, спрашивал Федор.

Да огурцы-то соленые, — моментально отозвалась Мотя, завязывая кошелку тесемкой. Она уже угадала, что речь идет о соли для картошки.

И Лебедев улыбнулся: вот как хорошо понимают люди друг друга.

Проводив мужа за калитку, Мотя вернулась, укоризненно заметила Лебедеву:

Зря вы так, Егор Иванович, часто вовсе не спите. Очень это вредно. Замучить себя ведь недолго. А как потом будете поправлять здоровье?

Не тревожься, Мотя, я чувствую себя совсем хорошо.

Неправда. Это вы сами о себе. А будь у вас жена, она бы так не сказала. Вон какие тени у вас под глазами.

Работать мне надо, Мотя, работать. А высплюсь разок — и тени пройдут.

Вы всегда от такого разговора, Егор Иванович, уклоняетесь. А почему? Да кто же еще тогда, как не жена, своей душевной заботой вас обогреет? Это ведь очень большую силу в жизни придает. Разве же вам как раз по сердцу и девушки нет? Ну вот, вы улыбаетесь, а ведь все, что я говорю, это истинная правда.