Илья Дворкин - Взрыв

И тут уж или в кусты, или напролом.

Санька решил напролом. У любого спроси — скажут, что женщины любят, когда из-за них напролом. Да и девчонка была замечательная, обидно — запрезирала.

И это здорово у нее вышло, очень тонко и ехидно — одним взглядом.

В общем, Санька продолжал:

Ее подружка фыркнула и уткнулась носом в варежку.

Ну тут Санька совсем взбеленился.

«Еще чего не хватало, еще эта курочка-ряба будет фыркать, матрешка, вятская игрушка — одни щеки чего стоят: два помидора, а посреди то ли нос, то ли фига, она еще тут хихикать надо мною будет», — ругался про себя Санька.

Голова у него стала ледяная. От бешенства.

Санька увидел, что какой-то тетке лет тридцати его песня очень даже нравится.

Она закрыла глаза и раскачивалась, и задумчиво улыбалась. Наверное, вспоминала молодость.

А у Марины по-прежнему была чуть приподнята бровь, а уголки рта чуть опущены. Казалось бы, что особенного? Но это было так обидно, что даже удивительно.

И хоть бы взглянула еще разок!

«Ну, Марина Влади, ну погоди, погоди!» — подумал Санька.

Ему просто необходимо было выкинуть что-нибудь этакое.

Хоть на руках иди по проходу. Но на руках он не очень-то умел, да и вообще... «Какие-то глупости в голову лезут, клоуном еще не хватало из-за нее заделаться, — сердился Санька. — Дурак, скажет, и все тут. Дурак, и уши холодные».

Но выкинуть какую-нибудь штуку все равно надо было обязательно, такую, чтоб она рот раскрыла от удивления.

Но что-нибудь потоньше, похитрее.

— Ну, что ж ты, малец, замолчал? Пой. Чего там дальше-то было с поножовщиной этой? Кто кого?

Кто-то плотно взял Саньку сзади чуть ниже подмышек и легко отодвинул в сторону — к выходу пробиралась высокая, жилистая тетка. Довольно молодая еще. Но не та, что молодость вспомнила, другая.

Была она явно приезжая, загорелая такая и окала — просто жуть: по-но-жов-щина.

«Вот оно, — подумал Санька, — сам бог мне ее послал».

Он отступил на шаг. Сделал строгое лицо.

— Не обнимайте меня, пожалуйста, — вежливо и холодно попросил Санька, — простите, но вы не в моем вкусе.

Тетка чуть не упала.

От изумления и ярости лицо ее покраснело, а рот открывался и закрывался, как у рыбы.

Троллейбус затих.

Сердце у Саньки екнуло.

«Ну, держись», — подумал он.

А Марина Влади уставилась на Саньку громадными глазищами.

«Ага! То-то же! Ишь всполошилась!» — успел подумать Санька. Но тут тетка пришла в себя и разразилась:

— Да ты... ах ты сопляк несчастный! Да я... ты... недомерок свинячий.

Это была ее ошибка. Тут она дала маху. По простоте душевной.

Мнения в троллейбусе изменились.

Получился раскол.

Теперь для многих Санька стал не нахалом, а остроумным парнем, а она грубой деревенщиной, шуток не понимает.

Санька такие вещи чувствовал хорошо.

— Да, страшен гнев отвергнутой женщины, — задумчиво сказал он, — страшен. Но вы поймите меня, пожалуйста, — голос его сделался до того сладкий, что самому стало противно, — насильно мил не будешь.

В троллейбусе поощрительно хохотнули. А в глазищах Марины Влади была гордость за Саньку.

По крайней мере, так ему показалось.

Еще бы! Понимала же она, ради кого он здесь выламывается.

Санька даже почувствовал нежность к своей жертве. Ему даже ее жалко стало. И стыдно. Как-то неловко все это вышло. Нехорошо.

— Не огорчайтесь, пожалуйста, я ведь пошутил, — тихо сказал он.

Не на публику сказал, а по-человечески.

И тут произошло нечто странное и ужасное.

Тетка подскочила к Саньке, обхватила своими ручищами-клещами, притиснула к костлявой груди и поволокла к двери.

— Ужо тебя обниму я, ужо обниму, миленок, родимый мой, — приговаривала она.

Санькины руки были прижаты к туловищу намертво.

Он дрыгал ногами, вертелся, извивался, но ее ручищи только крепче сжимали его — даже дышать было трудно.

Такая здоровенная женщина оказалась, просто силач, ей бы в цирке работать.

Дверь распахнулась, тетка наподдала острым коленом, и Санька очутился на тротуаре.

Троллейбус дрожал от гогота. Смеялись все — пассажиры, водитель, кондуктор, — все хохотали неудержимо и обидно.

Последнее, что Санька увидел перед тем, как дверь захлопнулась, была торжествующая физиономия его врагини и хохочущее покрасневшее лицо Марины Влади.

И троллейбус ушел.

Вот так глупо, нелепо и обидно началось знакомство Саньки с Дашей.

Когда на следующий день, во время большой перемены, Санька неожиданно увидел ее в зале с колоннами, ему показалось, что кто-то внезапно ткнул ему пальцами в глаза. Вспыхнули разноцветные круги, зигзаги, а когда он вновь стал видеть, она стояла у окна, окруженная подругами, и что-то им весело рассказывала.

«Обо мне», — тут же догадался Санька и хотел убежать. Удрать, улететь, спрятаться. Но не успел.

Стоял пень пнем посреди зала, на виду у всех, и не мог двинуться с места, будто кто казеиновым клеем приклеил его ботинки.

И тут произошло нечто совсем уж странное: сквозь голубоватый туман, застлавший глаза, Санька увидел, что ОНА идет к нему.

Он дернулся назад, но опять ничего не вышло.

«Ой, мамочка, что это со мной», — только и успел подумать Санька.

ОНА подошла, дотронулась ладонью до Санькиного локтя и сказала:

— Вы не расстраивайтесь. Ничего страшного не произошло. Просто было немножечко смешно. — Она прыснула, и Санька снова дернулся, и вновь безрезультатно.

Она почувствовала его движение и чуть сжала локоть:

— Не надо. Честное слово, все это ерунда. Меня зовут Даша, а вас как?

— Алекс-с... Александром, — просипел Санька.

— Саней значит?

— Ага!

— Ну вот и хорошо, вот и замечательно, — мягко сказала она.

«Как доктор с психопатом разговаривает», — подумал Санька и совсем онемел. Как он ни старался, ни одного звука горло его издавать не желало.

Даша еще постояла немного рядом.

Свет падал на нее сзади, лучи ласково обтекали ее и, чуть отражаясь от блестящих, тонких волос, образовывали что-то вроде нимба над ее головой, а глаза казались такими огромными, что Саньке вдруг захотелось плакать. Оттого, что она такая красивая и добрая. Оттого, что он такой дурак. Оттого, что молчит как пень. Оттого, что солнце. Оттого, что сердце, как бешеное, колотится в груди и что-то небывалое затопляет всю его душу, если она есть, и тело — такое длинное, и тощее, и неуклюжее.

А молчание с каждой секундой становилось все тягостнее и нелепее.

Санька увидел вдруг, что Даша покраснела и растерянно оглянулась на подруг, будто просила у них помощи.

И тут Санька совсем ошалел. И уже совершенно не понимая, что делает, он шагнул к ней, вцепился ей в руку и заорал на весь зал с колоннами: