Илья Дворкин - Взрыв

В сторону границы шел солдат в долгополой шинели голубовато-серого цвета. На круглой шапке отчетливо видна была большая кокарда, что-то вроде орла. За спиной торчала винтовка.

— Жандарм, — пояснил капитан, — какой-то новенький, я его не знаю.

— А остальных всех знаете? — спросила Таня.

— Конечно. И жандармов, и жителей поселка. От мала до велика. — Капитан повернулся к дежурному: — А что мотоциклист?

— Суетится. Шастает из дома в дом, да что-то быстро он оттуда выходит, вроде бы не больно привечают. А недавно переоделся, вдоль самой границы гулял. Конспиратор!

— А что?

— Да он с ишаком к осыпи притопал. У ишака две корзины через спину. Ну, как обычно. А мотоциклист щебенку стал в корзины грузить. Только сдается мне, товарищ капитан, этот грузчик первый раз в жизни лопату в руках держит.

— Интересно, — капитан хмыкнул, — занятно получается. Смена когда?

— Через двадцать минут.

— Рашидов?

— Так точно, товарищ капитан!

— Ну, я с ним потолкую, но и ты не торопись уходить. Подробно все ему расскажешь.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Они шли обратно на КПП, капитан притих, хмурился, о чем-то думал.

— Третий раз за последнюю неделю появляется этот тип. Прикатит на мотоцикле, бегает, мельтешит, а зачем, непонятно. А тут еще этот фарс с переодеванием.

— Думаете, что... — начал Никита.

— Нет. Не думаю. Слишком все топорно.

— Тогда почему вы беспокоитесь?

— Обязанность моя — обо всем здесь беспокоиться. Может, и нет ничего, какой-нибудь коммивояжер ездит с образцами... Или к родственникам погостить кто приехал. Но ведет себя непонятно, а этого быть не должно.

Стремительно наступали сумерки. Когда поужинали, выпили по случаю приезда бутылочку вина, совсем стемнело.

Наступила первая ночь на границе, первая ночь новой жизни в новом доме.

Так прошел этот нескончаемо долгий день.

Самолет приземлился в Каспие, надо было выходить, ждать предстояло минут сорок.

Над раскаленным полем аэродрома дрожал горячий воздух, иногда под порывом ветра марево раскачивалось, и тогда самолеты, служебные постройки, заправщики казались смазанными, нереальными.

Никита забрел в чайхану. Крытая гофрированным пластиком чайхана была миниатюрной моделью предбанника ада. В розовой духоте, обливаясь горячим потом, сидели невозмутимые люди в стеганых халатах и вливали в себя пиалу за пиалой кок-чай.

Между столами сновал с расписными чайниками в руках бойкий разбитной чайханщик, что-то говорил по-туркменски, шутил и сам же заливисто хохотал над своими шутками.

Чаевники одобрительно кивали, но лаковые лица их оставались по-прежнему невозмутимыми.

Никита попытался войти, но раскаленный, густой до осязаемости воздух словно толкнул его в грудь, и Никита остановился. Нет, надо обладать особой термостойкостью, чтобы пить горячий чай в этой парилке.

«Крупным, наверное, мыслителем был деятель, построивший на солнцепеке сие сооружение, — подумал Никита, — зимой холодильник, летом доменная печь».

Он вспомнил чайхану в Кушке, где пекло почище, чем в Каспие.

Та чайхана была изумительна: с саманной солнценепроницаемой крышей метровой толщины, прикрывающей решетчатое возвышение, на котором полулежа пили душистый чай.

Чайхана стояла поперек широкого арыка, и сквозь щели в решетке поднимался освежающий резкий холодок.

Таня и он уже считали себя старожилами. Они успели полюбить и горы, и пески, и арыки, научились пить вприкуску зеленый чай из пиалы, держа ее тремя пальцами снизу, полюбили карачорпу — черный суп, необыкновенную на вкус похлебку, сваренную из сильно прожаренного мяса.

А главное, полюбили людей — неторопливых, добрых и гордых.

Они сидели тогда над арыком и были так счастливы, что Никите внезапно сделалось страшно, потому что знал — такое не дается судьбою надолго. Он взглянул на Таню, увидел ее сияющие распахнутые глазищи и ему трудно стало дышать.

Оттого что солнце плавится в небе и печет нещадно; оттого что арык лопочет и всхлипывает; оттого что рядом сидит самый близкий, любимый человек и нежность переполняет душу; оттого что жить прекрасно и весело.

Никита ничего не сказал Тане, но она вдруг наклонилась к нему и быстро поцеловала в губы.

— У меня такой же неприлично счастливый вид? — прошептала она.

— Я люблю тебя, — ответил Никита.

— Молчи! Спугнешь. — Таня прижала к его губам палец.

А ведь если вдуматься, жизнь их была не такой уж легкой. Через границу в Союз шли в основном сухофрукты — урюк (в России эти сухофрукты назывались курагой, они были без косточек), изюм, сушеные груши, яблоки. Изредка — ткани, каракуль, шерсть, лезвия безопасных бритв, посуда.

Из Советского Союза — автомобили, тракторы, станки, электромоторы, радиоприемники, механизмы и промтовары десятков наименований.

КПП и Рагуданская таможня служили перевалочным пунктом, на котором автомобили с обеих сторон разгружались, обменивались грузами, уходили домой.

Но все дело в том, что в большинстве случаев делалось это не синхронно, товары некоторое время лежали на складах, полезный объем которых был явно недостаточен для резко увеличивающейся торговли между двумя странами.

Станки, автомобили, моторы можно было размещать под открытым небом, под легкими навесами, а пищевые продукты требовали более бережного отношения. Тут и санитарно-эпидемиологический надзор, и сельскохозяйственный надзор. Работники этих служб приезжали принимать каждую партию.

И бумаги, бумаги... Море бумаг. На каждую партию груза, на каждый ящик...

Никита и Бабакулиев сбивались с ног. Оформление, выборочная проверка, взвешивание, неизбежные конфликты с шоферами, грузчиками... И снова накладные, акты приемки, акты сдачи...

Помогали пограничники, выручал прекрасно знающий язык Бабакулиев, помогала Таня...

И все равно в первые недели Никита приходил домой с головой, гудящей от усталости, с мельтешением осточертевших цифр в глазах.

Едва успев поесть, он начинал клевать носом, и Таня отправляла его спать. Он слабо сопротивлялся, бодрился, пытался шутить, но сон наваливался внезапно — обволакивающий, вязкий. Никита ловил себя на том, что его клонит в сон за столом.

Но вот настали наконец дни, когда он перестал задыхаться, пробежав пару десятков метров, и уставать перестал к концу дня.

Он снова испытывал ту ни с чем не сравнимую радость, наслаждение собственным здоровым телом, какую давно уже не знал, разве что в те далекие времена, когда, подростком еще, фанатически, истово тренировался в бассейне. А потом позабыл это чувство.

И вот оно снова вернулось. И было оно прекрасно. Никита ходил веселый, как дрозд.

Теперь его хватало на все. После работы с остервенением он колол свилеватые грабовые чурки — запасал на зиму дрова; облазал вместе с нарядами пограничников весь участок границы, знал его теперь не хуже старослужащих солдат; возился в кузне Ивана Федотова, помогал грузчикам разгружать машины.