Илья Дворкин - Взрыв

Будь на месте капитана Чубатого мало-мальски опытный судья, он тут же прекратил бы схватку: терпеть болевой очень опасно — можно не выдержать напряжения, резко расслабить мышцы, и тогда разрыв связок, а то и сухожилий.

Никита понимал это прекрасно и застыл, недоумевая, боясь только одного: не задумал бы рвануться старшина — тогда случится несчастье.

Молчали солдаты, молчал капитан, Бабакулиев молчал.

Молчал и Приходько. И было ему очень больно. Но он не был спортсменом, он был солдатом и не считал возможным сдаваться, пока еще можно терпеть хоть немного, пока ясно сознание, пока жив.

И когда Никита внезапно понял это, он тут же отпустил Приходько.

Вскочил на ноги, поправил куртку и проворчал:

— Здоровый, черт! Поди совладай... Ничья! — От смущения он готов был провалиться сквозь все три тысячи метров Копет-Дага!

Как же он сразу не понял, с кем имеет дело! Зря парня мучил... Э, дьявол!

Его смущение передалось окружающим, даже тем немногим, кто не понял, что произошло.

Только трое совсем молоденьких мальчишек-первогодков заорали, захлопали в ладоши:

— А вы думали! Силу надо иметь!

— А на приемчики... хе-хе! Не больно-то!

Старшина поднялся, прихрамывая, подошел к Никите.

— Спасибо, — помолчал немного, — а гарно! Научишь?

— Ладно, — Никита ткнул старшину в бок. — Зовут-то тебя как?

— Григорий.

— Научу, если таким дураком больше не будешь, чуть греха на душу не взял из-за тебя, герой, — тихо сказал Никита.

Через полчаса все мужское население КПП, а также Рагуданской таможни стало членами секции самбо, организованной тут же, не сходя с лужайки.

Через два месяца Никита проиграл Приходько и уже ни разу больше не выигрывал у него.

Через восемь месяцев Григорий Приходько выиграл первенство военного округа, а еще через два стал чемпионом Вооруженных Сил и мастером спорта.

Через неделю после этого радостного, сенсационного на КПП события капитан Василий Чубатый размахивал руками перед носом инспектора таможни Никиты Скворцова в его собственном доме и чуть ли не со слезами кричал:

— Такого старшину потерять! Такого парня! Где я такого возьму?! А кто его загубил?! Ты загубил! Вот читай приказ: «Для прохождения дальнейшей службы...» Вот... Вот... «Приходько Г. О. в распоряжение...» А-а! — Капитан махнул рукой — Короче, в Москве теперь наш Грицко. Радуйся, загубитель.

— Чудак человек, — смеялся Никита, — и ты радуйся. Подучится — офицером станет, к тебе же и приедет. Не все же ему бороться. Да и поздно он начал. Просто талант у парня и силища феноменальная.

— Таланты! — кричал Вася Чубатый. — С этими талантами мне весь КПП растащат. Думаешь, не знаю, что твоя Танечка поделки моего Ивана Федотова в Мухинское училище послала? Я, брат, все знаю! Заговор?

— Ну, Иван-то на сверхсрочную оставаться вроде бы не собирался.

— А вдруг скажут — гений? И цап-царап моего Ивана.

— Об этом не беспокойся. Гении тоже подлежат всеобщей воинской обязанности. — Никита смеялся, и Таня смеялась.

— Сколько Ване служить осталось? — спрашивала она.

— Год еще!

— Заберут, — авторитетно говорила она и подмигивала Никите, — обязательно заберут! Грех такой талант от народа в горах прятать и подвергать смертельной опасности!

— А сам-то, сам-то, товарищ Чубатый? — грозно спрашивал Никита. — «Зоркие глаза», очерк, автор — В. Чубатый. Не вы ли будете?

— Быть не может! — Таня с ужасом хваталась за голову. — Суровый капитан, горный барс, гроза контрабандистов и кошмарных шпионов — и вдруг рукоделье — журналистика! Не верю! Клевета! Вызовите его на дуэль, мой капитан

— Откройте, мадам, последний номер «Пограничника» и ужаснетесь. А за клеветника-с расчеты судом, только судом.

— Да ладно вам... ладно... Ну, трепачи, — бормотал Чубатый. — Это для дела, для воспитания молодых кадров, — выкрутился он. — Съели? — Капитан приосанился. — Кадры надо ковать, не покладая рук. А ваша политическая темнота непростительна и позорна.

— Прости, Васенька. — Татьяна чмокнула в щеку капитана, и он стал еще пунцовей. — Мы исправимся.

Объявили посадку. Очевидно, объявили ее давно, потому что, когда Никита очнулся, он услышал конец фразы:

— Алиабад — Каспий — Харьков — Ленинград. Па-авторяю: прекращается посадка на самолет, следующий рейсом...

Никита недоуменно оглянулся, с трудом возвращаясь со своей облизанной сквозняками Рагуданской таможни в раскаленную, душную печь Каспия.

Он прошел мимо нервной девицы-контролерши и равномерно, как автомат, зашагал к своему тяжелобрюхому ИЛ-18.

Издали увидел, что в проеме двери стоит тоненькая бортпроводница, машет ему рукой, а трап собирается отъехать.

Бортпроводница показалась ему вдруг похожей на Таню, и он замедлил шаг. Ему внезапно захотелось, чтобы самолет улетел без него, бросил его здесь одного, потому что знал: еще несколько шагов, и сходство между девушкой и Таней исчезнет.

Он теперь часто принимал других женщин за Таню. Таню первых дней их знакомства.

И странно, он совсем не помнил ее такой, какой любил больше всего — в ее последние дни, — располневшую, стесняющуюся своего живота, в котором зрела новая жизнь, жизнь, так и не узнавшая, что есть солнце, и небо, и горы, и самолеты, и другие люди; что есть любовь, и смех, и желтые верблюды в желтых песках, и грохочущие города, и...

Никите вдруг пронзительно увиделась вся огромность, неисчислимость потерь для этой несостоявшейся жизни — целый мир.

«А стюардесса так волнуется там, на трапе, будто происходит непоправимое... Непоправимо только одно — смерть». Мысль была обнажена и жестка, как стальной прут.

— ...Вы, наконец, или нет?! Из-за вас на три минуты опаздывает самолет! Самолет, понимаете?!

«На три минуты! Самолет! Это ужасно... А если на всю жизнь минус еще два месяца? Потому что семь месяцев во чреве матери это только преджизнь, теплое созревание...»

Он улыбнулся бортпроводнице и прошел в салон. Стюардесса, готовая разорвать этого неторопливого разгильдяя, вдруг умолкла.

Она увидела глаза. Глаза казались выцветшими из-за какой-то нестерпимой боли. И девушка испуганно умолкла, потому что столько боли в человеческих глазах она видела впервые.

А Никита сел в свое кресло и обнаружил, что соседа нет, сошел в Каспие.

За иллюминатором медленно поплыл назад аэровокзал.

После его угловатого уродства плавной была строгая, сдержанная красота самолетов, не утративших и на земле своей стремительности.

Они спокойно и доброжелательно глядели на своего собрата, неторопливо собирающегося в путь, домой, в небо.

Они не завидовали ему, потому что красивые, сильные и умные не могут быть завистниками. По крайней мере — не должны.

Но почему же так подробно запомнился именно тот день с нелепой борьбой, с упрямцем Приходько? Почему?