Владимир Рублев - Семья

— Значит, не выйдет, — задумчиво произнес Тачинский.

— Что не выйдет?

— Это я про себя. Не выйдет у меня с переводом ничего... Чувствую, что будут крупные неприятности. Поддержите меня?

— Поддержать? Это.. Ну, как тебе сказать... Вообще-то против тебя я нигде ничего говорить не буду, это я обещаю... А больше... ну, ты сам знаешь... Собственно говоря, ты чего расстраиваешься-то? Еще ничего не известно: авось, удачно твое дело обернется.

Обоим стало так неловко, что Тачинский поднялся и стал прощаться.

— Так, заезжай, я всегда буду рад тебя видеть. Не обращай внимания на пустяки, — провожая Тачинского до дверей передней, торопливо говорил Худорев. А едва за Тачинским захлопнулась дверь, Худорев выжидательно замер, прислушиваясь к удаляющимся по лестнице шагам, а затем усмехнулся:

— Хм. Поддержать... Шутишь! Не таков Худорев, чтобы влипнуть, как кур во щи... Не-ет.

«...Знаешь, мама, обидно мне, что он стал очень скрытным, ничего не рассказывает, а сам, я это вижу, о чем-то очень часто задумывается. Хорошо, что он стал спокойнее, резкого ничего мне не говорит, но я никак не могу понять, что с ним происходит. Вижу, что прежнего доверия у него ко мне нет, а как сделать, чтобы было все хорошо, не знаю».

Галина положила ручку и задумалась. Она решала, писать ли матери о своих думах, которых в последнее время было много, или же не расстраивать ее. Вздохнув, перечитала все, только что написанное, разорвала и скомкала лист.

«...Извини, мама, что не ответила тебе в тот же день, как получила письмо: Валентину стало хуже, и я была занята... — начала Галина новое письмо. — Ты беспокоишься — как мы? А я вправе спросить: как ты? Ведь ты одна сейчас там осталась, а мы — плохо ли, хорошо ли — вдвоем...»

В квартире тихо. Слышно лишь легкое посапывание Валентина, да иногда маленький Мишка зачмокает губами во сне. И за окном, во всем зимнем поселке, тихо-тихо: не слышится из-за двойных рам привычный шум работающих механизмов шахты.

Замер зимний поселок. Вспыхивает и искрится от света окон свежевыпавший снег, он режет глаза женщине, идущей по улице поселка неторопливым, старческим шагом.

Женщина останавливается, оглядывается вокруг, присматривается к домам и снова идет дальше. Вот она подошла к дому, где живет Валентин, постояла с минуту, присматриваясь, не ошиблась ли. И направилась к воротам. У крыльца она снова остановилась, прислушалась к чему-то и легонько постучала. В сенях вскоре послышались торопливые шаги и знакомый голос:

— Кто?

— Галя... Это я...

— Мама!

Дверь быстро распахнулась, и Нина Павловна очутилась в объятиях дочери.

— Мама, мама! Родная моя! Как ты знала, что я только что о тебе думала? Мамочка...

— Ну, ну... Пойдем-ка лучше в комнату, а то еще простудишься.

В комнате Галина снова прижалась к матери, радостно всхлипывая. Нине Павловне она чем-то на миг напомнила ту беспомощную девочку, какой была Галина в детстве, когда у нее что-нибудь не ладилось. Уязвленное самолюбие и упрямство мешало тогда дочурке прямо сказать матери о неудаче, она избегала подбадривающего материнского взгляда, но Нина Павловна и без этого знала все и ждала, когда дочь подойдет, наконец, к ней уткнется в материнские колени и всхлипнет: «Не могу...» Своенравная была в те годы дочь.

«А сейчас все ли хорошо у них?» — подумала Нина Павловна, поглаживая дочь по волосам. Чуяло материнское сердце что-то неладное.

Немного поздней, посмотрев спящего внука и одобрительно приглядываясь к чистоте и порядку в квартире, Нина Павловна спросила:

— Не ссоритесь с Валентином?

Галина смущенно опустила голову, покраснев от внимательного и понимающего взгляда матери.

— Немного... — прошептала она, не поднимая головы.

— Ну, а из-за чего?

— Долго рассказывать, мама... Оба мы виноваты... Все так запуталось, что не пойму, о чем и рассказывать,

— А ты не торопись, — потихоньку рассказывай.

— Может, не надо, мама? — умоляюще произнесла Галина.

— Трудно? Ну что же, не надо. Я и так вижу, что серьезное у вас что-то... По тебе вижу: исхудала вся, никогда еще такой не была. У Вани, когда сюда ехала, все спрашивала, изменилась Галя-то или нет. А он только одно говорит: «Приедешь — увидишь».

И Нина Павловна незаметно перевела разговор на свою поездку, потом стала рассказывать о школе, о :своих «чертенятах», как она с большой любовью называла бойких, непоседливых учеников-«первоклашек». А Галина глядела и не узнавала мать: так сильно изменилась она за четыре с лишним месяца! Прежде мягкие складки у рта обозначились резче, углубилась сетка морщин у глаз; темные раньше волосы, в которых лишь поблескивала седина, стали соломенно-бледными, а на висках — и совсем серебряными. Лишь глаза, умные, проницательные, не поддались времени, глядели ясно и живо. И как-то так получилось, что поддавшись обаянию теплого взгляда этих ясных глаз, Галина рассказала матери о своей жизни.

— Любишь ты его? — внимательно посмотрела в глаза дочери Нина Павловна, когда та умолкла.

— Люблю, мама... И сильно люблю... — покраснела Галина. — Потому мне так и больно...

— А ты люби его так, чтобы душой это чувствовал он, чтобы видел. Тогда спокойней будет и ему, и тебе.

— Не умею я так, мама, — смущенно произнесла Галина. — В сердце у меня все им полно, а вот показать ему это я как-то стыжусь... Мне кажется, что он будет меньше любить, если я буду навязчивой.

Нина Павловна рассмеялась, притянула к себе дочь и погладила нежно по волосам.

— Будь такой, как подсказывает тебе сердце, но в сердце-то держи, что тебя любят. Сердится он, а ты думай: это любя, пройдет. Задумался о чем-нибудь — ты не фантазируй, что он грустит от скуки, а скажи себе: это пройдет, он скоро вспомнит обо мне. И так все время вспоминай, что он любит. Доверие хранит любовь, дочка.

Галина обняла мать и поцеловала ее в щеку, прошептав:

— Какая ты у меня умная, мама. Мне так не хватало этих слов. Если б не ты, я не знала бы, как быть дальше. А теперь знаю: мириться надо, и я первая сделаю это... Правда, мама?

— Конечно, Галя. А излишняя гордость в любви ни к чему.

Они проговорили до глубокой полночи.

Тамара долго звонила у дверей. Из квартиры доносились веселые голоса, потом кто-то приятным голосом запел о голубых глазах, и вдруг все смолкло.

Она снова позвонила. Лицо Лили, открывшей, наконец, дверь, выражало явный испуг, но при виде Тамары оно вмиг преобразилось.

— Томочка! Томка! — бросилась на шею подруге Лиля, радостно целуя ее. — Мы тебя каждый-каждый вечер вспоминаем!.. Понимаешь, папа с мамкой исчезли на всю ночь, я собрала компанию и вдруг — звонок... Ох, я перепугалась! А это, оказывается, ты! Ну, идем, идем...