Анатолий Калинин - Лунные ночи

Тарасов сидел за столом, глубоко задумавшись, с упавшей на высокий лоб смолистой прядью.

— Это нужно было ожидать, — наконец пошевелился он на своем стуле.

— Что? — не понял Еремин.

— Бойтесь, товарищ Еремин, быть добреньким, — точно очнувшись от этих невеселых мыслей и взглядывая на него прояснившимися глазами, сказал Тарасов.

— Что вы имеете в виду? — все еще не понимая, с сердитым смущением спросил Еремин. Вот уж он никак не подозревал за собой этой слабости — хотеть быть добреньким. И какое это имеет отношение к их разговору?

— Нет, это не к вам относится, — коротким жестом успокоил его Тарасов. И Еремина удивили новые, грустные и суровые интонации в его голосе. — Я имел в виду только предостеречь вас от этой ошибки, в которую подчас впадают и не совсем плохие люди. Да, и неплохие, — повторил он тверже. — Допустим, приехал человек на новый участок работы. Не по собственному произволу приехал, партия прислала. Участок отстающий, и на этого нового человека, на его умение и опыт возлагаются надежды. Приехал и начинает знакомиться с обстановкой, с людьми. Свежим глазом видит то, чего, может быть, не видят другие. Вам, товарищ Еремин, это знакомо?

Еремин кивнул.

— Видит в том числе и то, — продолжал Тарасов, — что один из его помощников, ближайший помощник, не на своем месте. Не требуется много времени и труда, чтобы в этом убедиться. Работа живая, требующая исключительного понимания людей, а он сторонится людей и, можно подозревать, совсем их не любит. Работа, воинственно заостренная против бюрократизма, а в нем с первых же слов, по жестам, даже по походке можно узнать бюрократа. Особая осанка, особый стиль говорить, величавое снисхождение к смертным и влюбленность в инструкцию, в протокол, в анкету. И что же решает новоприбывший человек? Вместо того чтобы тут же, не откладывая в долгий ящик, освободиться от такого, с позволения сказать, помощника, он начинает с ним гуманничать. Сперва новоприбывшему вообще неудобно начинать с недоверия старым кадрам. Это и в самом деле нехорошо: дескать, новая метла по-новому метет. Потом пытается отыскать в своем помощнике хорошие качества. Не может быть, чтобы у него совсем не осталось ничего хорошего! Нам вообще свойственно видеть в человеке прежде всего доброе, а открыть его в том, на кого все рукой махнули, совсем заманчиво. Не так ли?

— Так, — и на этот раз кивнул Еремин.

— Но время идет, и что-то поиски этого хорошего затягиваются. Дело страдает, и люди страдают. Ведь тот, кого так упорно стараются отомкнуть золотым ключиком, не рядовой. От него зависят другие. И постепенно доброта к одному оборачивается недобротой ко многим людям. Необходимое вообще-то для руководителя качество — гуманность — превращается в свою противоположность. Вы меня понимаете?

Тарасов склонился к столу и минуты три что-то писал на листке. Потом позвонил помощнику.

— Пошлите эту телеграмму товарищу Семенову в район. И напомните всем, что завтра бюро обкома.

Еремин возвращался по станичной улице домой с пленума райкома, на котором исключили из партии Черенкова.

Нелегкое это дело — исключить из партии человека. И после пленума, когда все уже разошлись и разъехались, на верхней степной дороге помелькали и погасли огни последних автомашин, а по станице заглохли голоса, Еремин, придя домой, продолжал думать об этом. Жена и дети спали, он тихо прошел в свою комнату, раскрыл окно, выходившее на реку, и сел около него на стул, не зажигая света.

Все ли было сделано правильно, так, как нужно было сделать, и не была ли упущена возможность какого-либо иного, менее сурового и более справедливого решения? Речь же шла о человеке, который состоял в партии не один год, и не о каком-то чужаке. Еремин видел перед собой потерянное, бледное лицо Черенкова, испуганный, мечущийся взгляд, из которого впервые вдруг исчезла сонливость, и вспоминал все то, что знал о нем и что слышал от других.

К той главной вине, за которую Черенков заслуживал исключения из партии, прибавились и другие, как это бывает, когда начинают подробнее, со всех сторон, оценивать жизнь и работу человека. Вечные пьянки с Семеновыми и Демиными и круговая порука на этой почве. И девятьсот тонн хорошей пшеницы он действительно с отходами перемешал. Оказалось, что жена Черенкова при его молчаливом согласии крестила сына в церкви.

И держал себя Черенков на пленуме как-то недостойно взрослого, мужественного человека. Сперва пренебрежительно все отрицал и говорил, что страдает за критику неправильных действий секретаря райкома, угрожал, что дойдет до обкома и ЦК, потом расплакался и просил простить его: у него заслуги, больное сердце.

Мужественному, правдивому человеку люди готовы простить самую тяжелую ошибку, если видят, что он прямо посмотрел ей в лицо, и ждет, как должного, возмездия коллектива. Но трусость и двоедушие никогда не встречают сочувствия. Еремин вспоминал, как проходил пленум, что говорил он сам, что — другие. Не было произнесено ни одного слова, хотя бы косвенно защищающего Черенкова. И за исключение его из партии голосовали все члены пленума. Никто не воздержался.

Почему же все-таки Еремину не спалось? Неясное чувство беспокойства и какой-то вины — нет, не перед Черенковым, а перед кем-то другим — никак не оставляло Еремина. Сперва он долго сидел у окна, раскрытого на реку. Потом внезапно решил поехать к Михайлову и тихо вышел из дому.

Он не стал посылать за Александром, сам вывел машину из райкомовского гаража и, спустившись из станицы к реке, поехал по береговой дороге к хутору Вербному. Тут низом было совсем недалеко — всего шесть километров — и все под вербами, хлещущими ветвями по брезентовому верху и по стеклу машины.

Вот и опять подступила осень. С деревьев на дорогу уже нападало много увядших листьев, в свете бегущих фар они вспыхивали красной медью и золотом.

Подъезжая к Вербному, он еще издали заметил свет в мезонине стоявшего на яру дома, в котором жил Михайлов. Сейчас он, вероятно, работал. Еремин остановил машину под яром, и по ступенькам, вырубленным в земле, поднялся на обрыв, на котором темнел кудряш. Ни одно движение воздуха не беспокоило его листвы. Свет, падающий сверху, из окна комнаты, в которой обычно работал Михайлов, полосой прихватывал золоченую кромку кудряша, пересекал дорогу и где-то у самой воды впадал в разлив другого — зыбкого и смутного — света луны, поднимающейся из-за левобережного леса.

Взглянув на освещенное окно, Еремин уже раскаивался, что приехал. Он решил, не заходя в дом, посидеть на скамейке у кудряша и, если Михайлов сам не выйдет, не тревожить его, уехать обратно.

Но в доме, видно, услышали сигнал машины, который по привычке дал Еремин, переезжая окраинную улицу хутора. В доме хлопнула дверь, и Еремин увидел невысокую грузную фигуру Михайлова, который, щурясь, силился разглядеть, кто это сидит под деревом на скамейке.