Иван Шамякин - Снежные зимы

Мы провели траурный митинг — символически похоронили своих товарищей, над телами которых где-то глумился враг. О, с какой болью, с какой мукой хоронил я Володю и Петю! Что сказать матери?

А дня через два связные принесли весть: братья Казюры в плену. Думаете, стало легче? Но появилась надежда: может быть, удастся спасти ребят? Их держали в тюрьме, в городе. Тут же связной отправился к подпольщикам: что можно сделать? Через нашего человека в полиции узнали, как братья попали в плен. Когда из группы охраны уже никого не осталось, Петя, маленький Петя, попытался вынести своего тяжело раненного брата. Хотел оттащить в болото, спрятать в лозняках. Там и догнали. Схватили. Вскоре подпольщики передали, что Володя умер от ран. Остался один Петя.

Мы знали — его пытают, хотят выведать: сколько нас, какое оружие? Где запасный лагерь? Где спрятали зерно? Говорят: время залечивает все раны, забываются страдания физические, муки душевные. Нет, я не забыл. Ничего. Тех бессонных ночей, боли от мысли, что там, в городе, за тюремными стенами, бьют, пытают огнем мальчика, ребенка. Он был не только боец отряда, он — мой сын. Меня просила мать. Что я ей скажу? Зачем я послал ее сынов? Однако не кто иной, а они, братья Казюры, спасли других людей — женщин, раненых… Пока бы до лагеря добралась вся группа! А они — как сказочные герои. Словно на крыльях долетели.

Вернуть матери хоть одного сына! Но как вырвать его? Думал я. Думали все командиры. Весь отряд. Подпольная группа в городе. Действовали. Но осуществить планы не удавалось. Пришлось пойти на переговоры с врагом. Впервые. Предложили обменять Петю на полицаев — немцы не ответили. Что им какие-то предатели, холуи!

Снова бессонные ночи, боль и терзания. В одну из таких ночей я не выдержал, Поднял разведчиков, вскочил на коня. Даже комиссару и начштаба ничего не сказал. Далеко было от нашего нового лагеря до Казюр. А августовская ночь не так и долга. Уже светало, когда добрались туда. Хлопцы стали — двое на улице, один на огороде: полицаи, напуганные нашими рейдами, всю ночь несут охрану, не то что зимой.

Я тихонько поскреб по окну, Марина припала лицом к стеклу, узнала и… задохнулась, судорожно скомкала пальцами сорочку на груди и долго так стояла, онемелая. Открывать дверь не пошла — отворила окно, шумно, не остерегаясь, ударив кулаком в раму. Глухо спросила:

«Оба? Когда? Где?»

Я рассказал, что случилось. Она не дослушала до конца. «Я пойду к нему. Сегодня же».

Тут я понял свою ошибку. Конечно, мать пойдет, будет просить у фашистов свидания с сыном. А они арестуют и ее. Мать партизана. За одно это гитлеровцы расстреливали. Выходит, еще одного человека я пошлю на смерть. Еще один камень ляжет на сердце. Долго просил Марину не ходить, милости у них не вымолишь, никому это не нужно, чтоб посадили и ее.

«Пускай, — отвечала Марина, — помру вместе с сыном».

Она не плакала. Ни одной слезы. Будто окаменела. Чтоб удержать ее, мне пришлось пойти на обман. Мы, мол, ведем переговоры: обменять Петю на пленного офицера. Пусть она подождет два-три дня, наш связной, а может быть, и я сам каждый день будем приходить к ней и сообщать, как идут переговоры. А так, отправившись сейчас, она помочь не поможет, а скорей навредит. Наверняка навредит.

Женщина поверила. И сразу подумала о нас: чтоб никому из партизан не рисковать, не надо приходить в деревню, где шныряют полицаи, она будет ждать нас в лесу у сожженной сторожки лесника каждую ночь, с вечера до рассвета. Ничто ее не страшило — только бы спасти сына.

Еще с более тяжким сердцем возвращался я из Казюр. Что скажу этой женщине завтра, послезавтра? Кабы он был у нас, этот пленный офицер, хоть какой-нибудь! Не так-то просто его взять за день, за два. А время не ждет — Петю могут расстрелять, повесить. Наш осторожный комиссар, Вася Шуганович, который не раз удерживал меня от таких вот порывов, рискованных операций, хмуро молчал, когда я заявил, что сам иду с разведчиками за Сож, на шоссе Гомель — Чернигов, чтобы захватить офицера: там они часто ездят.

Мы лежали в засаде двое суток. Три ночи Шуганович ездил к Марине, все больше и больше убеждаясь, что она уже не верит в легенду о том, как я веду переговоры, кружу с отрядом вокруг города. Потом говорил: больше никогда в жизни не возьмется за такую миссию. Больше ему и не пришлось… Нам повезло: мы таки сковырнули среди бела дня «опелькапитана». Аккуратненько спустили. Только шофер сломал руку, пассажиры наставили синяков — и все. Их было двое. Офицер-тыловик, обер-лейтенант, какой-то уполномоченный имперского управления или комиссариата по использованию промышленных ресурсов восточных земель. Наших земель! Второй — штатский, представитель лесоторговой фирмы.

Там же в лесу, возле шоссе, я написал письмо фельд-коменданту. Если немецкие власти хотят сохранить жизнь двум «сынам фатерланда», партизаны согласны обменять их на своего сына — мальчика, ребенка, которого держат в тюрьме. Отпустили шофера. Забинтовали ему сломанную руку. Штатский угрюмо молчал. Интендантик, стуча от страха зубами, заискивающе просил шофера любым способом доставить письмо, а главное, передать его собственное послание, которое мы разрешили ему написать. Пообещал шоферу крупную награду: «Вам повезло, Томас. Вам просто повезло».

Не знаю, как обернулось для солдата это «повезло». Марина таки не дождалась. Мать остается матерью. Пошла в райцентр. Может быть, до ее прихода позвонили из Гомеля. Или, может, у гестаповцев были свои расчеты. Неизвестно. Но ей дали свидание с сыном. Ее не арестовали. Даже шпика, кажется, не послали проследить: куда она пойдет, с кем встретится?

Гестапо согласилось обменять парнишку на немцев, которых мы захватили. Даже сделали жест: отпустили из тюрьмы раненого партизана из отряда Каткова, он принес письмо — где встретятся парламентеры. Двоих, мол, на двоих. Нас такое великодушие насторожило. Начштаба Будыка отказался идти на переговоры. Сказал: «Не верю я фашистам. И сам в ловушку не полезу». Пошел комиссар Вася Шуганович. Ничего. Вернулся, договорившись о часе и месте обмена. Но Будыка был прав: фашисты есть фашисты. Ни чести, ни совести — ничего у них нет. Одна звериная хитрость. Обмен должен был произойти в открытом поле, между деревней Рудня и лесом. В деревне — немцы, в лесу — мы. Ровно в девять ноль-ноль из лесу под конвоем двух партизан выйдут пленные интендант и лесоторговец, из деревни — Петя под конвоем одного немца. Само собой разумелось, что с обеих сторон на место встречи будут наведены пулеметы и прочее оружие, у кого что есть… Конечно, у фашистов оружия больше. Мы это учитывали. Имели в виду и то, что гитлеровцы не удержатся от соблазна окружить нас. И не ошиблись. Разведчики накануне установили, что лес оцепляют: значительные силы карателей и полицаев тайно залегли в кустарнике, во рвах.