Иван Шамякин - Снежные зимы

Иван Васильевич почувствовал, что у него пересохло во рту. Он не сказал — кивнул головой: обещаю.

— Я задам вам один вопрос. Вы ответите правду!

— Она не просила — требовала.

Иван Васильевич попытался улыбнуться. Сказал бодро: Пожалуйста, — но увидел: настойка в стопке колышется — рука дрожит. Поставил стопку на стол.

— Кто мой отец?

Антонюк заставил себя никак не отреагировать на этот неожиданный вопрос. А он все-таки неожиданный, несмотря на предупреждение Нади. Сказать правду? Или поддержать святую ложь матери? Он снова взял стопку, в упор посмотрел ей в глаза, увидел, что она очень волнуется — даже губы дрожат. И вся она дрожит от нетерпения.

— Давай выпьем, Вита.

Она жадно, по-мужски осушила свою стопку. Он, медленно потягивая настойку, решил, что не откроет материнской тайны. Пускай все так и остается. Ее отец — Шуганович. Но первой заговорила Виталия: возбужденно стала объяснять, почему спросила:

— Я давно вижу, что мама путается и чего-то недоговаривает. Ей как будто больно говорить о моем отце. Сперва я подумала: она перед ним виновата. После института я поехала в тот район, где вы партизанили.

Ивана Васильевича бросило в пот. От настойки, что ли?

— Так много было вас, партизан, а через двадцать лет никого нельзя найти, кто мог бы толком объяснить. Рассказывают легенды. Кто что. Только одна учительница хорошо помнит Шугановича, завуча школы, где она работала до войны. Знает, что он был комиссаром отряда Антонюка. Но того звали — Василь… Матери я ничего не сказала… Если она напускает туман на мое появление на свет, то мне в конце концов все равно, кто мой отец, — заключила она со злостью.

— Твой отец — я.

«Что ты делаешь? Зачем ты это сказал? Такова твоя правда?!» — закричал один Антонюк. «А разве я не был ей отцом там, когда над всеми нами висела смерть? Она не должна стыдиться такого отца. И, может быть, ей будет от этого легче жить», — рассудительно говорил другой.

— Вы? — Виталия долго, не мигая, широко раскрытыми глазами смотрела ему в глаза. Потом недобро засмеялась: — Вы?! Вам захотелось преподнести мне сюрприз? Веселенькая история! Ха-ха.

Потную спину лизнул холодный ветерок. Проползло то мерзкое ощущение, которое редко к нему наведывалось и которое, наверное, называется страхом. «Зачем нагромождаю на ложь еще одну ложь? На какого дьявола ей сейчас мое отцовство? Если она прогонит такого отца к чертовой матери, то будет права». Но отступления нет. Надо не растеряться, подкрепить признание фактами.

— Я работал заведующим райзо. А твоя мать — в школе, начальной. Старый дом церковноприходской школы. С квартирой для учительницы. Мы познакомились еще до войны.

— Вы были женаты?

— Был женат.

— Хороши моралисты! А теперь все грехи валите на наше поколение и хотите выдать себя за святых.

— Нет, мы не были святыми. Мы люди… Когда началась война, семья моя эвакуировалась, а я ушел в лес, организовал отряд… Твоя мать — мужественная женщина. Она пришла в отряд… в таком положении… незадолго до твоего появления на свет. Ты родилась в партизанской землянке…

— Это похоже на правду, — задумчиво сказала Виталия. — Мама такая… И вы… защитник трав, — она хмыкнула, налила настойки только себе и так же, по-мужски, выпила. — Теперь я не знаю, что мне делать. Целовать вам руки от радости? Или погнать прочь за то, что вы столько молчали… Даете жизнь детям — и боитесь сказать им правду.

— Меня ты можешь винить. Мать не вини…

— А ну вас, — беззлобно и уже как-то устало и равнодушно отмахнулась девушка. — Ешьте. Яичница остыла. — И стала нехотя жевать, как будто желая показать гостю пример.

Сидели друг против друга, опустив глаза в тарелки, делали вид, что едят, и молчали. Долго молчали. Это были тяжелые минуты. Иван Васильевич корил себя: «Зачем я это сделал? Чтоб нарушить ее душевный покой? И Надин, и мой? Правда, на кой черт ей теперь отец? Да еще такой, как я? Удочерить надо было тогда, в войну, когда она была ребенком. Но тогда почему-то и в голову не пришло, что ей нужен отец. Сейчас вернется Надя и… не подтвердит… Разрушит все. И мне, лгуну, как побитой собаке, придется уйти… Как я посмотрю ей в глаза? Уже и теперь трудно смотреть ей в глаза».

— Я виноват перед тобой: ты давно могла бы знать…

— Вы думаете, что от этого мне легче жилось бы? Нет, мама умно поступила. Я была как все, кто остался без отца. А их здесь, в селе, немало таких. Моих ровесников. Мой отец, партизан, погиб, как герой, и я гордилась им. Все было просто. С нами в школе учился мальчик Евген Ковшик, о котором говорили, что его отец — немец. Он был тихий, добрый, а его все равно не любили, называли «фрицем». Дети жестоки. После седьмого класса ему пришлось уехать куда-то в Донбасс. Говорят, стал шахтером. Женился. И ни разу не приехал к себе в село. Я его понимаю. Поэтому не виню мать… Как скажешь дочери про свой грех, даже если она и не ребенок уже, дочь?

Антонюку не стало легче после ее слов.

«Мать она не винит. А меня, по сути, приравняла к немцу. Ни искорки, ни нотки радости или благодарности. Дожил до пенсии, а ведешь себя, как мальчишка. Разве не бывало уже, что твоя филантропия обращалась против тебя?» Но тревожило не это. Тревожила мысль, как отнесется к его лжи Надя. Надо непременно ее предупредить., Он поднялся из-за стола, поблагодарил за завтрак.

— А чай? — спросила Виталия.

— Спасибо. Не хочу, Разболелась что-то голова. Хочу пройтись.

— Вам надо встретить маму и предупредить ее… сговориться? — догадалась она, саркастически улыбаясь. — Идите. Маму и в самом деле надо предупредить. Она что дитя малое. Совсем не умеет лгать. У нее сейчас урок в восьмом, в бывшей церкви. — Виталия вздохнула. — Когда нам построят школу? Бегаем, как сумасшедшие, с одного конца села на другой. В дождь, в грязь. — И почему-то некстати попрекнула: — Попробовали бы вы так поработать!

Как будто бы строительство школы зависело от Антонюка. Надя, должно быть, заметила его через окно и, бросив класс, выбежала на улицу, испуганная: что случилось? Почему он здесь? Иван Васильевич увидел страх на ее побледневшем лице, прочитал вопрос в настороженно расширенных глазах. Виновато улыбнулся. Глянул на окна школы, к стеклам прилипли физиономии мальчишек и девчонок. Им любопытно: к кому так поспешно вышла учительница? Надя тоже оглянулась на окна и еще больше растерялась и встревожилась. Тогда, в партизанах, когда каждый день смертельная угроза висела над ней, над маленькой дочкой, он никогда не видел ее такой растерянной, беспомощной, трепещущей, как пташка: удивительно изменился человек. Чего ей бояться теперь? Из-за чего волноваться? Слова не может вымолвить. Молит взглядом: говори скорее, что у вас там случилось?