Анатолий Калинин - Цыган

И как он слушал, страдальчески изламывая брови и тонкие, чуткие ноздри, тогда, когда и у Будулая под влиянием нахлынувших воспоминаний начинало постанывать сердце!

Но больше всего ценил Будулай в своем юном друге, что очень способным оказался он учеником, начисто опровергая мнение, будто талант кузнеца может переливаться из жил одного человека в жилы другого только с родной кровью. А когда Ваня взялся делать решетку для ограды вокруг могилы, можно было подумать, он только и ждал этого часа, чтобы окончательно доказать, на что способен.

Как-то Будулай спросил у него:

— А ты не знаешь, Ваня, кто это посадил на могиле за хутором кочетки?

Кованый конь в руке у Вани вздрогнул и сдвинулся со своего изображения на картоне, с которым юноша сверял свою работу.

— Знаю. Только я вам этого не могу сказать.

Будулай удивился:

— Почему?

— Если я скажу, мамка меня заругает.

Молоток остановился в руке у Будулая, а потом он не сразу, нетвердо опустил его на наковальню.

— Ну, если тебе мамка запретила, то ты и не говори.

С горечью задумываясь о причинах столь неприязненного отношения к нему матери Вани, он чуть не пропустил виноватый вопрос юноши:

— А вы ей не скажете?

Будулай не смог удержать невеселой улыбки.

— Как же, Ваня, я ей могу сказать, если мы с ней совсем не разговариваем? Твоя мамка меня почему-то за три версты обходит.

— Вы на нее не обижайтесь. Это ее в детстве напугали.

— Я, Ваня, не обижаюсь. Какое я имею право обижаться на нее?

— Это она кочетки посадила.

Молоток во второй раз застыл в воздухе над плечом Будулая.

— Она?

— Да. Она и могилку два раза в год, перед Маем и Октябрем, ходит убирать.

Молоток и щипцы задрожали в руках у Будулая, он отложил их в сторону. Непонятная тревога заползла ему в грудь.

— А ты не знаешь, Ваня, почему она это делает?

— Ока говорит, что нехорошо одинокую могилу без всякого присмотра оставлять. — И, пугаясь, что в своей откровенности он зашел чересчур далеко, Ваня счел необходимым опять предупредить Будулая: — Только вы, пожалуйста, не проговоритесь ей. Она не хочет, чтобы об этом знали в хуторе. Она говорит, что такими делами нехорошо хвалиться. Не скажете?

— Будь спокоен, Ваня, не скажу.

— Честное комсомольское?

Улыбаясь, Будулай смотрел на него омытыми влагой глазами.

— Что-то, Ваня, я не видел комсомольцев с такой бородой, как у меня.

— Все равно. Я когда мамке рассказываю что-нибудь секретное, она сперва всегда мне комсомольское слово дает.

— Честное комсомольское! — твердо сказал Будулай.

Так вот еще какой могла быть эта женщина, о которой говорили, что у нее невозможный характер. Он и раньше подозревал, что все это не так просто. И Будулай вспоминал то выражение, которое он случайно подсмотрел на лице у Клавдии в лесу. Он не мог тогда обмануться. И своему сыну она вложила такое же сердце.

— Хорошая, Ваня, у тебя мамка! — заканчивая этот разговор, сказал Будулай и в награду получил исполненный признательности взгляд юноши.

Как всегда, Ваня задержался в кузнице и пришел домой, когда мать уже приехала из-за Дона. С некоторых пор, к немалому удивлению Вани, она не только смирилась с тем, что он целые дни проводит в кузнице, но как будто даже заинтересовалась тем, что он там делает. И в этот вечер, собрав ему на столе ужин и с улыбкой наблюдая, как он в третий раз подливает себе половником из кастрюли борщ в тарелку, она спросила:

— Что же ты там делаешь, если тебе одному кастрюли борща мало?

Не женское это было дело — допытываться, чем могут заниматься в кузнице мужчины, и Ваня не очень вежливо ответил:

— Что придется. Одним словом, разное.

Продолжая улыбаться, она окинула его взглядом. Он и в самом деле за последнее время повзрослел, — видно, ему на пользу эта работа. Он раздался в плечах, покрупнел, и под смуглой кожей у него теперь переливались точно такие же змеи мускулов, как у Царькова. Ее сын становился мужчиной.

— Скоро тебе мать совсем не будет нужна, — сказала она с невольной грустью. — Уже сейчас у тебя от нее появились секреты.

Он перестал выбирать из тарелки гущу и поднял на нее смущенный взгляд:

— Мама!

Она засмеялась и, подняв вверх указательный палец, поклялась:

— Честное комсомольское!

Тогда, охватываясь горделивым румянцем, он рассказал ей в этот вечер о своей работе, доверенной ему Будулаем: О железных кованых конях с развевающимися гривами, что с четырех сторон должны будут увенчать решетку ограды. Третьего коня Ваня уже заканчивал, на очереди был четвертый. И потом останется только сделать калитку и еще нечто такое, что Ваня хотел бы сохранить в тайне от Будулая до конца своей работы.

В ответ на молчаливый вопрос матери, взметнувшей брови, он потребовал от нее новой клятвы. Он заметил, что, давая ее, она улыбается какой-то вымученной улыбкой.

Он забеспокоился:

— Что с тобой? Ты не заболела?

— Н-нет… Но мне что-то правда нехорошо. Это я, должно быть, перегрелась сегодня за Доном на солнце.

— А ты, мама, скорей иди ложись. Я у коровы сам почищу и травы ей на ночь брошу.

Ночью ему почудилось, что она плачет, и он, приподняв от подушки голову, окликнул:

— Мама!

Она не отозвалась. Тогда он решил, что ему приснилось. Иногда, бывает, приснится и такой сон, как будто это ты увидел или услышал наяву.

Утром Ваня спросил у Нюры:

— Ты ночью ничего не слышала?

— Нет. Я вчера как пришла с танцплощадки, так сразу и уснула как убитая. А что?

— Нет, ничего, — ответил Ваня.

Вероятно, ему действительно все это почудилось. Все же он пришел к выводу, что мать могла расстроиться, узнав с его слов, как переживает Будулай потерю своей жены, и решил в дальнейшем избегать разговоров с ней на эту тему. Однако, к его удивлению, она сама стала каждый вечер интересоваться, как справляется он с работой, доверенной ему Будулаем, далеко ли еще до конца и удается ли Ване сохранять от Будулая свою тайну. Ей почему-то хотелось знать об этом в мельчайших подробностях: и какой должен быть узор на решетках ограды, и как будет выглядеть калитка, и скоро ли Ваня закончит последнего коня. Волей-неволей Ване приходилось удовлетворять ее любопытство. Он не мог бы сказать, что это было ему неприятно. Ему льстило, что мать воспылала интересом к его работе и разговаривает с ним об этом, как с мужчиной.

Отвечая ей, он говорил, что работа совсем подходит к концу, уже закончен и четвертый конь, осталось лишь сварить калитку. А свою тайну ему пока удавалось от Будулая сохранить, хотя это и нелегко, потому что буквально приходится подстерегать минуты, когда Будулай не бывает в кузне. Да и кузня такая маленькая, что в ней трудно что-либо спрятать.

— Это ты хорошо придумал, — говорила мать, относясь с неподдельным уважением к его тайне.