Анатолий Калинин - Цыган

— Я вижу, Ермаков, у тебя здесь уже коммунизм, — окинув взглядом все, что было разложено и расставлено на узорчато-кружевной скатерти, оценил полковник Привалов. Моторист уже разливал половником из кастрюли по тарелкам уху.

— Нет, это, Никифор Иванович, еще только его первая фаза, — распахивая на две стороны свой чемодан, скромно ответил Тимофей Ильич.

С пристальным вниманием наблюдающий за всеми его движениями Шелухин заметил:

— Хрущев говорил, что до коммунизма нам понадобится двадцать лет.

— Но мы, как передовой в районе колхоз, можем до него и раньше дойти, — доставая из распахнутого чемодана бутылки с позолоченными и посеребренными головками, сказал Тимофей Ильич.

Никифор Иванович Привалов сурово предупредил его:

— Ты, Тимофей, хоть и хозяин здесь, а язык на привязи держи.

— Я же, Никифор Иванович, знаю, перед кем говорю. Здесь все свои, — выстраивая на пластиковой скатерти бутылки, ответил Тимофей Ильич. Белое, красное и почти черного цвета вино в бутылках запылало под лучами уплывающего за правобережные бугры солнца. — Десять бутылок. И все разных сортов.

— По две на брата, — сглотнув слюну, уточнил Шелухин.

— Да, тому, кто за рулем, не положено, — взглядывая на моториста, подтвердил Тимофей Ильич. — Бери, Иван, с собой чашку с ухой и ступай на катер. Если что, посигналишь. Мало ли кого может принести. — И, встречаясь взглядом с полковником Приваловым, счел необходимым объяснить: — Он у меня и за капитана катера, и за ординарца. На всякий пожарный рыбу всегда на кукане держит. Мне, Никифор Иванович, при моей должности без этого никак нельзя. Если разобраться, председатель колхоза — это тот же комполка или даже комдив, а начальства у него в десять раз больше, чем у них. Райком, обком, райсовет, облсовет, не считая ОБХСС и другой сошки. Но с этой стороны…

Никифор Иванович перебил его:

— Ладно, Ермаков. Как будто мы не знаем тебя. Лучше продемонстрируй, каким ты их вином спаиваешь, когда они приезжают тебя ревизовать.

— Только, Никифор Иванович, не этим, — разливая из бутылок вино по стаканам, сказал Тимофей Ильич. — Для них у меня другак есть.

— Ну а если, допустим, к тебе приедет первый секретарь обкома или тот же министр?

— Я, Никифор Иванович, партию и Советскую власть еще никогда не обманывал. Тем более что первый секретарь всегда может лично взять на себя ответственность скорректировать завышенный колхозу план по зерну, мясу или молоку, а министру ничего не стоит подбросить нам из своего резерва с десяток тракторов или дождевальную установку типа «Фрегат».

Никифор Иванович даже руками хлопнул себя по ляжкам.

— Каков подлец!

Раскупоривая новую, с позолоченной головкой бутылку, Тимофей Ильич ответил:

— На вас я, Никифор Иванович, обижаться не могу, потому что, во-первых, — он загнул на руке палец, — вы для меня самый дорогой гость, во-вторых, — он загнул другой палец, — наш бывший замкомкора по политчасти, в-третьих, — Тимофей Ильич добрался до безымянного пальца, — вам в моей председательской шкуре не пришлось побывать. А вот за казаков я тоже давно уже обижаюсь. И по вопросу о сетке согласен с вами на все сто процентов.

Никифор Иванович Привалов взметнул кусты седеющих бровей:

— О какой сетке? Ты что, надегустировался уже?

Прежде чем ответить, Тимофей Ильич оглянулся.

— А ты что же это, Будулай, так и стоишь у меня за спиной? Особого приглашения ждешь? — Он указал рукой на место рядом с собой.

— Мне, Тимофей Ильич, время остров объезжать.

— Успеешь. Я же знаю, что ты не переберешь. Садись. — И, подождав, пока Будулай, поджимая под себя ноги, устроился рядом с ним на траве, Тимофей Ильич протянул свой стакан с вином навстречу стакану Никифора Ивановича и продолжил: — Той самой сетки, через которую, как вы сказали, казаков скоро будут только интуристам показывать. — Отпив из стакана, он поставил его на скатерть, сквозь которую изумрудно просвечивала трава. — Я, Никифор Иванович, обижаюсь еще с тех пор, как мой отец с матерью, когда мы за одну ночь собрались из станицы на строительство Ростсельмаша, наказали мне ни в коем случае не проговориться там соседям, откуда наша семья. Почти всех служивых казаков тогда зачислили в контрики.

— Хотел бы я после на фронте встретиться с кем-нибудь из тех, кто их зачислил, — с бессильной яростью в голосе сказал полковник Привалов.

— Да, но и после фронта, Никифор Иванович, что-то я не заметил особых перемен. Конечно, первые года, когда наш Донской корпус только вернулся из Австрийских Альп, еще ласкали нас, а потом, как расформировали, все почти по-старому пошло.

Шелухин, который все это время, не дожидаясь, когда Тимофей Ильич пополнит его стакан, сам пополнял его, пододвигая к себе то одну, то другую бутылку, бросил из-под нависающей над ним ветки вербы:

— А кое в чем и похуже. В шестьдесят втором в Новочеркасске на площади перед бывшим атаманским дворцом бойню учинили, да еще и пустили потом слух, что зашевелилась донская Вандея.

— Все, Шелухин, перепуталось, — подтвердил Тимофей Ильич.

Никифор Иванович Привалов дотронулся двумя растопыренными пальцами до своего горла, как будто бы сам же хотел и задушить себя.

— Ах, подлецы, ну и подлецы!

Тимофей Ильич поспешил круто повернуть разговор:

— А у тебя, Ожогин, что-то стакан с раздорским так нетронутый и стоит. Не нравится тебе оно, да? И все время ты как воды в рот набрал, Толкни-ка его, Будулай.

Ожогин поднял в руке свой стакан.

— Кто же такое вино стаканами пьет? Это уже получится не дегустация, а самая обыкновенная пьянка. И если мы хотим по-серьезному разговаривать, то надо на трезвую голову. Еще неизвестно, когда опять соберемся и сколько нас к тому времени останется. — Стакан в руке Ожогина вздрогнул, и он пригубил его. Никифор Иванович Привалов в ожидании смотрел на него влажными глазами. — Даже получше, чем то, которым меня в станице батюшка причащал. — Ожогин захотел подтверждения у Ермакова: — Чистое раздорское?

Тимофей Ильич уточнил:

— С примесью гамбургского муската. Для букета.

— Действительно, букет. — Ожогин поставил на скатерть и прикрыл ладонью стакан. В непритворном изумлении, как два синих камушка, блеснули у него глубоко посаженные под бровями глаза. На миг они встретились с глазами Будулая. — Ты, Будулай, не удивляйся, что как-то у нас, у русских, получается, как у той же бабушки с внуком. Тебе эту сказку не приходилось слышать?

Будулай покачал головой.

— Нет.

— Тогда послушай. Поет бабушка про серого козлика своему внучку, а он вдруг открывает глаза и спрашивает: «Бабуня, а дедушка Ленин хороший был?» — «Хороший, внучек, очень хороший. Это он твоего дедушку с первой германской возвернул. Но ты закрой глаза и спи. Бай, бай…» Но внучек, слушая песенку, опять перебивает ее: «Бабуня, а дедушка Сталин?» — «Еще чего захотел знать. От него у твоего отца целых три благодарности в сундучке: за Москву, за Сталинград и за Будапешт. Бай, бай». Внучек посопел и опять открывает глаза: «Бабуня, а дедушка Хрущев?» — «Вот же поганец! Кто же, по-твоему, твоего безвинного дядю из лагерей выпустил? Но если сейчас не заснешь, я тебе по заднице врежу. Бай, бай». Но внучек у бабуни оказался упорный. «А дедушка Брежнев?» Тут уже она и врезала: «Ты долго будешь из меня кишки тянуть? Вот помрет твой дедушка Брежнев, и тогда все узнаешь». — Безулыбчивым синим взглядом Ожогин обвел всех присутствующих, задерживаясь на Будулае. — Ты почему не смеешься, цыган?