Николай Воронов - Юность в Железнодольске

«И так никудышная встреча получилась, тут еще она портит компанию», — подумал Камаев, стараясь подавить жалость к Тамаре.

В знак протеста Вячеслав вылил свою водку в кадушку с лимонным деревцем. Он включил радиолу, пригласил Тамару танцевать. Непринужденно поддерживая ее за спину, с подскоком кружил по комнате. Подол платья шуршал, а задевая выпуклый низ полированной горки, вызывал скрипично-тонкий посвист. Лицо Тамары переменилось: будто из глухой тени она вышла на открытое солнце. Из-под ее руки вырвало конец шарфа, он порхал, хлопал, мерцал.

Устя восторженно смеялась и толкала локтем Камаева.

То ли так подействовала музыка, что лунная дорожка на пруду, а возможно, вопреки собственной настроенности, он залюбовался Тамарой и сыном. Камаев загрустил о том, что не было в его молодости ни красивых девушек, ни лунной музыки, ни завидной одежды. Семнадцати лет начал скитаться по городам. Да не один, с Устей, которую он, «голодранец несчастный», выкрал из семьи кулаков Дедехиных. Жили в вагончиках, камышовых шалашах, в сараях из ржавых, мазутных, гнилых шпал. Недоедания, поножовщина, пьянство, лохмотья, насекомые. С горем пополам добрались до Железнодольска. Здесь и осели. Верно, сперва пришлось жить в палатках. Потом бригаде плотников, работавшей на площадке, где возводились домны, начальник строительства разрешил сколотить барак. Среди счастливцев был и Камаев. Новоселье справили, открывши настежь дверь, чтобы мог поздравить сосед соседа. Вскоре Устя родила двойняшек: девочку и мальчика. Они погибли четырех лет от роду, заскочив на салазках под грузовик. Устя, потрясенная гибелью детей, стала заговариваться, ее поместили в нервное отделение заводской больницы. Незадолго до этого горя Камаев устроился горновым. Стараясь забыться, часто оставался возле домны на другую смену. Редко выдавалась свободная минута: меняли сгоревшие фурмы, закрывая летку, мучились с паровой пушкой, которая часто отказывалась перекачивать глину из цилиндра в цилиндр, выворачивали ломами чугунный источающий огненные ручьи скрап, отогревали печками-саламандрами перемерзающие водопроводные трубы. Домой приходил изнуренный до крайнего бездумья, но спал тревожно, пробуждаясь оттого, что видел, как при нем, стоящем возле кучи песка, захлестывает белой жаропышущей лавой его детишек — Любочку и Андрейку, сидящих на санках.

Пронятый покорностью голос Тамары возвратил Камаева к яви:

— Сергей Филиппыч, приглашаю на танго.

Как в тумане он полез из-за стола.

— Почему не на этот, ну?.. Твист, во! Иль как? На шейк? На летку-еньку иль на лётку-ёнку? Ну, почему не на поп-музыку?

— Мудрено, пап, сразу перескочить из феодализма в авангард, — улыбчиво сказал ему Вячеслав.

— Человек — существо перевертливое.

— Тряхни-ка стариной, отец! — приказала Ксения.

Приноравливаясь к ритму танго, боясь ободрать кирзовыми сапогами туфли Тамары, Камаев было повел ее в узком проходе между шифоньером и столом, но внезапно даже для самого себя остановился и досадливо поморщился: шершавая, черствая, словно кокс, ладонь пристала к гладкому эмалево-зеленому Тамариному платью и, отделяясь от спины, рвала ворсинки.

Шутливым толчком плеча Леонид отстранил Камаева от Тамары, подхватил ее, двигаясь назад плавным, длинным, припадающим шагом, повлек за собой. Он был ниже Тамары, задрал подбородок для осанки. При своей ранней лысине, в куртке из вельвета с почти вытершимся рубчиком, в пузыристых брюках с пятнами масла, он казался бы жалким рядом с Тамарой, если бы в ямке на его щеке не брезжила ухмылочка, что он осознает свою неказистость и танцует лишь для того, чтобы потешить присутствующих и самого себя.

Едва закончилось танго, Тамара, потупившись и ни к кому не обращаясь, пролепетала «до свидания» и пошла из комнаты.

Камаев скручивал кисти скатерти. Хотя он и не смотрел на уходящую Тамару, видел ее так четко, будто провожал взглядом: она взмывала из стального стука высоких каблуков.

— Мама, Ксень, дядь Лень, я провожу Тамару? Ладно? — спросил Вячеслав.

— Проводи, проводи. Она далеко живет. На двадцать две ступеньки ниже.

— Не в ступеньках дело, Сергей, — одернула мужа Устя. — Мы подождем, Славик.

«Начала́, зима-лето, поважать Славку, — подумал Камаев. — Ишь, как ласково отпустила. У самой небось плач к горлу подступает. Ждала-ждала, наглядеться не успела, а он в первый же день побежал миловаться. Копейка цена материной и отцовой тоске».

— Теперь солдата на рассвете жди, — сказал, позевывая, Леонид. — Подадимся, супружница, восвояси.

— И не выпили как следует, — промолвила жалобно Устя.

— Какая при Ксеньке выпивка? Все равно что езда с ограничителем.

— Уважь, дочь, пусть выпьет.

— Нет и нет. Ты пьешь да только краснеешь и сроду не качнешься. Леонид куре́нок: раз — и сварился.

Возмущенный Камаев налил в стакан водки, залпом выпил.

— Сын вернулся. Плясать надо! — сказала Ксения. — У парня организм гудит. Так уж, думаешь, женится на ней. Сгонит кровь... У них не как у нас. Чего мы не смели, им как воды напиться. Хоть ты голову расшиби, им нашего не внушить. Укорачивай не укорачивай — пустой укорот. Создалось, и катится, и ничего не сделаешь.

— Хватит ораторствовать, дочь. Вещунья выискалась. Леонид, ты прищеми Ксеньке язык. По-капитулянтски высказалась. Про бессовестность разве так судят? Ых, зима-лето!

Камаев не надеялся, что Вячеслав быстро вернется, но решил не откладывать с ним разговор и лег на диване в детской комнате. Подтолкнул под затылок ладонь.

Дверь на балкон была открыта, ветер пошатывал сетчатую занавеску, ее тенью накрывало м л а д ш е н ь к о г о — так Устя и Камаев называли между собой последыша Васю.

Вася лежал голенький, одеяло в ногах. И что за человек?! Младенцем, как ни увязывали, распеленывался. Распеленается, с тем и уснет. Чуть подрос — одеялом стали укрывать, с того времени и спит голенький. Сегодня лег совсем недавно, а уж сбрыкал одеяло.

Камаев укрыл Васю и подумал, что и этот сын, повзрослев, тоже превратится в парня, для которого какая-нибудь девка-гулена будет роднее родителей.

Вася вдруг заерзал и крикнул:

— Ширну-мырну, где вымырну?

Вчера вечером, когда купались на Соленом озере, Вася подплыл к нему веселыми саженками.

— Лешки Темкина отец — вредина. Он на своего отца говорит: «Навязался ты на мою шею, старый кочан». И еще он говорит дедушке Герасиму: «Больно много сладкого лопаешь».

Камаев улыбнулся. Славный Вася мальчуган. Задержать бы его подольше в детстве... Неужели, когда он вырастет, люди не станут сознательней?

Вскоре в спальню вошел Вячеслав. Он огляделся и заметил, что отец не спит. Не осмеливался заговорить, мучительно покачивал туловищем. За этой маетой Камаев угадывал растерянность, мольбу, отчаянную решимость и сейчас объяснял поведение Вячеслава не черствостью, а тем сложным чувством, которое сын уже нес в себе до его прихода: Устя, нет сомнения, рассказала, как он относится к Тамаре. Да, да, он настроен непримиримо, не сможет не быть с нею непримиримым.