Николай Воронов - Котел. Книга первая

Рубанок ахал, пролетая над сучком. Стружка завивалась сухая, прочная, и только в местах, приходившихся на сучок, она крошилась и в ней возникали продолговатые глазки.

В подвале было прохладно, но взмокла на спине Андрюшина майка: тешет доски спозаранок и еще совсем не отдыхал. Да он и не уморился. Играючи работаешь, когда ладони будто бы срастаются с гладью лиственничной колодки и струг остро отслаивает от дерева кудрявые полосы.

Во дворе загалдели ребята, кормившие голубей: чужака увидели.

Андрюша выскочил из подвала. Голубиная стая ввинчивалась в небо. За нею, поблескивая розовыми крыльями, тянулся чужак.

Стал следить из-под руки за стаей.

Был Андрюша из тех юношей, которые запоздняются в мальчишестве. Пора уж им начинать бриться, а они все медлят и сердито нахохливаются, едва кто-нибудь напомнит об этом. И волнуют их тайные вдруг повзрослевшие желания, но они с тревогой относятся к ним как к чему-то противоестественному, даже преступному. И в плечах раздались, а в талии словно бы ужались, и все мускулы ног выкруглила, уплотнила невесть откуда взявшаяся телесная мощь, однако они опасливо подступают к тяжелой вещи, прежде чем взять ее на плечо. И никак они не прекращают хороводиться с мальчишками, невзирая на возмущенные наставления родителей, а также на издевку сверстников.

Всем в подъезде, где он жил, да и во всем их дворе, состоящем из шести пятиэтажных домов, казался Андрюша некрасивым. В родной семье Андрюшу считали страшненьким, лишь мать находила его миловидным. Если с ней не соглашались, она обещала, что он, погодите-ка, скоро п о д о й д е т: долго опара киснет, зато пироги красны.

В действительности ничего уродливого в облике Андрюши не было. Внешность его оставляла неприятное впечатление по другим причинам. Он сильно обрастал: перепутанные волосы, которые обычно зачесывал пятерней, закрывали высокий лоб, а зачастую и левый глаз. Правда, один правый глаз видел не хуже, чем оба сразу — левый всегда невольно зажмуривался на свету. Чуть-чуть золотея, на верхней губе проступали полумесяцем усики. Их золотистость и коричневый цвет глаз находились в том согласии, которое образует в лице выражение милого простодушия. Но это выражение редко замечалось: взгляд отвлекали черные, редкие и кудрявые бакенбарды и подобная им своей несуразностью растительность на подбородке. Черные толстые волоски, что скручивались шариками по краям подбородка, вызывали у дворовых парней охоту поиздеваться над Андрюшей. В удобный момент кто-нибудь из них нацеливался пальцами и вырывал с корнем такой шарик. Это служило поводом для потехи над Андрюшей. Он затевал драку, его укрощали целой оравой. Отец — Никандр Иванович — досадовал на Андрюшу: откуда, мол, они у тебя берутся, эти волоски, служащие признаком собачьей старости?

— От верблюда, — огрызался Андрюша.

И все-таки он выглядел бы иначе, если бы его чуть получше одевали. Впрочем, и ему самому, как он говорил, не нравилось вылупляться [1] Быть красиво одетым, выряжаться. . Обычно он ходил в канареечно-желтой футболке и в узеньких, с манжетами выше лодыжек, брюках, в просторечье называемых стручками. Футболка обозначала ключицы, выпирающие крупно и тяжело, как у грузчика; из-за того что штанины «стручков» едва ли не лопались на икрах, ноги производили впечатление нелепо огромных. Его единственный костюм лежал в сундуке, закрытый на «гирьку». Ключи от замка носила в кармане бабушка Мотя. Прежде чем выдать костюм, она терзала Андрюшу вопросами: куда он намерен идти, зачем собирается вырядиться, не прожжет ли рукав пиджака папиросой? Он нечасто просил у нее костюм, унижаться не хотелось, поэтому, появляясь в нем среди ребят, нервничал: они перемигивались, пробовали материал, шерсть с лавсаном, на ощупь, якобы от восторга прищелкивали языком.

Только в присутствии сизоволосой Натки, перешедшей, как и он, в девятый класс, у Андрюши появлялось желание быть в костюме из шерсти с лавсаном. При этом он словно раздваивался: один Андрюша как бы украдчиво поглядывал на славную Натку, другой — запущенный, костлявый, в пузырящихся над коленями брюках, следил за своим двойником, краснея. Сегодня он даже не успел застесняться: мимо быстро прошли с тяпками на плечах Натка Лошкарева и ее мать, которую с легкой руки бабушки Моти звали в доме не Анной, а Нюрой Святославовной. Натка, прежде чем юркнуть за матерью в стрельчатую каменную калитку, повращала перед собой кулаками. Движение ее рук походило на движение паровозных шатунов.

Андрюша понял Натку: она уезжает. Поклялась, что умолит Нюру Святославовну не отправлять ее в комсомольский лагерь на Черном море, и вот тебе на: уезжает веселая и состроила зовущую рожицу. Всегда он думал, что у девчонок семь пятниц на неделе, что, будучи виноватыми, они «строют» из себя пострадавших или делают вид, будто не подозревают о собственной вине, что они, предавая дружбу с одним мальчишкой и раскаиваясь в том, что она была, перед новым мальчишкой продолжают это скрывать и твердят о преданности.

Тротуар пролегал вдоль ограды со столбами под вид горящих факелов. Хотел Андрюша увидеть Натку сквозь чугунный узор, но так и не пришлось: ее заслонила дородная, фигура Нюры Святославовны, одетой в мерцающую нейлоновую блузку и розовую юбку.

Загрустилось. Побрел достругивать доски. Вскоре кто-то загородил собою вход в подвал.

— Не засть! — сердито крикнул Андрюша.

— Тише, торопыга.

Голос отцовский, ласковый, настораживающий.

Хлопая фуражкой по ноге, Никандр Иванович подошел к верстаку. Волосы над лбом по-обычному закруглены подковкой, бледен, белки глаз красные — ночную смену отработал. Бросил фуражку на верстак, вскинул перед собой, как ружье, готовую доску и начал разглядывать. Потом так же снайперски неторопливо осмотрел и другие доски. Помедлил, сказал:

— Резко! Каюк.

«Сам знаю: резко, — подумал Андрюша. — Контролер… Небось как я не обстругаешь», — и, обозлясь, проговорил:

— Ты ватерпасом проверь.

Отец сурово столкнул брови.

Легко определял Андрюша отцово настроение: водит кончиком языка по верхней губе — радостен, подергивает ноздрями — думает над чем-то нелегким, столкнет брови — в добром расположении духа, грозящем обернуться пропесочкой. Странная есть особенность в характере отца. Набедокурил ты что-нибудь, кого-то оскорбил, головотяпски относился к урокам, — даже мать, почти всегда и во всем старающаяся тебя выгородить, возмущается, а отец либо помалкивает, либо примется напевать зычную песню застолий: «Во кузнице». Нарочно что-нибудь отмочишь — просто не хватает сил ждать, когда наконец-то накажет, — и этот случай он пропустит, а набросится на тебя тогда, когда мнится, что от счастья он способен облагодетельствовать весь мир.