Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Да, Вася. Жигнуть бы по мягкому месту ремешком. Словами-то никак не внушить: головенку ведь расшибет. Ох, неуж с отцом что?!

— Мамка, иди сюда.

Попятился Вася в подъезд, поманивая мать хватающим движением пальцев, будто яблоко срывал.

Обеспокоилась Устя, трудней обычного поднялась на крыльцо, закрыла за собой двери парадного. Правильно сердце чуяло: звонил отец, велел передать ей, чтобы быстренько прислала с Ксенией лекарство. Оно в маленьком пузырьке, но с большим ярлыком. Находится в тумбочке, где слесарный инструмент. Нашла Устя в тумбочке лекарство. По ярлыку видать — свежее. Скрыл отец, что побывал у врача. Знать, из-за Вячеслава. Как бы не подкосился. Эх, дети, дети... Чуть чем не потрафишь — ожесточаются.

Вячеслав не был уверен, что отец не турнет его вместе с лекарством, но, прочитав на пузырьке наклейку «Пользоваться с осторожностью», помчался на трамвай. Чего там думать, как примет отец, коль у него, судя по наклейке, что-то худое с м о т о р о м.

Эту часть металлургического комбината, где находятся паровоздушные станции, коксохимический цех, домны, сталеплавильные печи, Вячеслав не видел вблизи после службы в армии.

Жадно глядя по сторонам, он бежал по толстой асфальтовой кожуре пешеходного моста. В красном мареве галерей разливочной станции плыли чугунные болванки. Они возникали на конвейере сквозь пар, еще раскаленные, гладкие на вид, а попадали на бронированные днища вагонов фиолетово-белыми, с заметными теперь горбами, раковинами, порами. Коксохим загромоздил северный угол неба, потому что крупно подался в сторону горы Мохнатой. Когда-то Мохнатая была далеко от завода, склоны — в сладких вишневниках, подошва, огибаемая рекой, вся в черемуховых деревьях, облюбовал в пору спелости громадную черемуху — и дои себе ягоды от зари до зари.

Отца он застал в газовой будке: сидел на стальном табурете перед растворенным окном. Сквозняк обвеивал его грудь, покрытую кудреватой сединой, вздувал над согбенной спиной фланелевую рубашку.

Камаев не выказывал своих недугов, поэтому никто из семьи, включая Устю, не догадывался, что время от времени он хворает. Сквозь гул воздуха и пара Камаев не слыхал, как в газовую будку вошел сын, а когда почувствовал его присутствие, не изменил позы: раз уж ненароком выдал свою хворобу, поздно скрытничать. Да и в груди так щемит, словно что-то там зажали в тиски.

Лекарство он накапал в газировку, вылил в рот, держал под языком, покачивая запрокинутой головой.

Поначалу Вячеслав старался не смотреть на отца пристально, дабы не смущать, но скоро ему стало ясно, что в эти минуты отцу, вероятно, безразлично что бы то ни было: презрительное мнение, сострадание, прошлое их разноречие. По себе он знает, Вячеслав, что такое самоспасение. В армии его сильно тряхнуло, был чуть ли не при смерти, и он, чтобы не умереть, как бы отъединился от всего мира и крепил в себе силы жизни. В бреду оболочка собственного тела представлялась Вячеславу корпусом громадного космического корабля, внутри которого с неусыпным беспокойством парило его «я» в ожидании сигнала опасности, и едва оно ощущало сигнал опасности, мигом устремлялось туда, где что-то разладилось, болело, беспамятно кувыркалось, и не покидало этот предел, пока в нем не наступало облегчение и равновесие.

Конечно, обстоятельства различны и степень опасности тоже, однако, ежели отец так странно-непривычно сосредоточился на себе, начисто забыв об их размолвке, значит, самочувствие предвещает его здоровью тяжелый обрыв.

Отец пересел со стального табурета на подоконник. Притулясь к распахнутой створке, замер.

С места, где остановился, Вячеслав видел боковой овал головы, высокое ухо, источенное на исподе морщинками, височные волосы цвета черненого серебра, желвак, то и дело выпиравший над плоскостью щеки.

Постарел отец. Болен отец. А ведь совсем недавно, когда танцевал с Тамарой, производил впечатление человека, которому не будет износу. Раньше не испытывал жалости к отцу. Повода не было: всегда молодцеватый, веселый, неудача, подвох ли, бодрится. И вдруг не скрывает слабости. Вот и заторила душу жалость и обернулась укором. А этот пока безотчетный укор отворился догадкой: «Неужели из-за меня?» И некуда стало деться от вины перед отцом, от собственного всезатмевающего эгоизма. Зачем-то проявлял враждебное нетерпение к тревогам отца, как будто он исходил не из кровной заботы о нем, а из скрытой корысти. К кому он только не был терпим в армейские годы! С младшим сержантом Квашей и то был терпим. Хотя этот сержант Кваша пер каждодневно гнуснейшие глупости. Нередко он, Вячеслав, помалкивал, а если и возражал, то вежливо, ровно, блюдя осмотрительность: Кваша возражений не терпел... Вот оно, мерзопакостное приспособленчество! Вот она, животная мимикрия! Опасность — обворожительно смотреть собачьим взором, поджимая хвост к животу. А с отцом, побуждения которого определяются одним-единственным желанием — чтобы ты был счастлив, — ты обращаешься с ним, как с недругом: жесток, безрассуден, потому что знаешь — ни подвоха, ни мести, ни даже возмездия не будет. Что за уродство: к родным, как к чужим, к чужим, как к близким? И это у большинства людей, каких встречал.

Добрей отца, кроме матери, у тебя никого. Столько лет все лучшее — тебе, бесконечные жертвы ради тебя. Лет десять подряд отпуск отец проводил на покосах. Другие в санаторий «Металлург», на Черное море, он косит, сгребает, копнит, стогует. Потом возле сарая появляется трехтонка, до моторного надрыва нагруженная сеном. И выходит из кабины отец. Бородатый, от простуды болячки на губах, худющий, с гимнастерки на спине хоть соль соскребай. Неделю, две глаза у матери жалостливые, а в голосе прорываются причетные интонации. И все повторяет:

— Чуть живехонек наш отец, уходился. Зато теперича коровка с сенцом!

Все, как говорилось в семье, спасались молоком, но держали-то корову для тебя. И тяжельше всех давалось содержание коровы отцу. В сущности, он приносил себя в жертву ему, Вячеславу. А он не то что не оказался благородным, он забылся до такого безрассудства, что... Довел отца... Да нет, отец не из слабаков, не может он... Ой, как смеет он думать так. Отец будет жить, долго, будет, будет!

Сквозняк, врываясь в окно, тащил с собой запах жженого мазута. Стекло над головой отца отражало рельсы, паровозик, прицепленные к паровозику чугуновозные ковши. Наверно, паровозик работал на мазуте. А еще сквозняк приносил пыль. Лицо, шея, рубаха, черные брюки отца быстро покрывались блестками графита.

Ожидая, когда отцу полегчает, Вячеслав потихоньку начал прохаживаться вдоль окон. Спохватился: на всякий случай принесет газировки. В знак согласия отец приспустил ресницы. И на ресницах полно графитовых чешуек.