Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Молчание тяготило нас. Болтать о том, что не касается Нади и Матрены Колдуновой, неудобно: обидишь Тольку. Я отметил:

— Идем, как патруль военной комендатуры: ровно, в ногу и брови сдвинуты.

— Одним букой меньше! — обрадованно сказала Лена-Еля. — Толя, теперь ты улыбнись.

— Сама идешь букой.

— Ничего не остается делать: мужчины молчат.

Ох и хитра Еля! Просиял Толька.

— Как мама?

— Лежит пластом. Нельзя двигаться. Сердце срастается. Пролежит до весны.

— Ой-ей-ей... Я пятидневку гриппом прохворала и то надоело лежать.

— Мамка выдюжит.

— Она у вас кремень. А Надя как?

— Чё Надя? За Надю все обхлопотал. Освободят если — я добился. Глядишь, и отблагодарит меня сестра папкиным ремнем. Она может. В третьем классе меня оставили на второй год. Надька взяла ремень и не плоским — ребром отдубасила.

— Давно было и быльем поросло. Хорошее, Толя, не забывается.

— Хорошее не забывается? Сколь я из-за тебя шишек заработал. Сергей за тебя ни разу ни с кем не сцепился. И все-таки ты к нему... С ним дружишь.

— Лучше расскажи, где хлопотал за Надю.

— Где хлопотал, там след простыл.

— Толенька, славный...

Колдунов сызнова лицом зайчика пустил.

— К защитнику сколь раз ходил. Надя просила нанять Катрича.

— Толь, а ты разыскал Фрузу?

— А то нет!

— Что она скажет на суде?

— Правду.

— Превосходно.

— ...одно... одно... — он зло передразнил меня. — Вам-то превосходно. Небось целовались. А мне не знай сколько пришлось реветь перед дверью этой самой Фрузы. Придешь — не застанешь дома. Застанешь дома — не пускает. С кавалером закроется. Ладно еще капитан помог.

— Какой?

— Погоди. Я заглянул в замочную скважину...

— И не совестно? — воскликнула Лена-Еля.

— Нет! — крикнул Колдунов, даже не повернувшись к ней. — Заглянул! На стуле китель висит. Я и завел: «Дяденька, мой брат тоже капитан и тоже танкист. Он бы нам с мамкой помог Надю вытащить, да он далеко. На фронте. Вы, дяденька танкист, в тылу, так вы помогите за него». Капитан оделся и впустил меня. Мы с танкистом и уговорили ее. Вам с Серегой, конечно, превосходно было...

— Замолчи! Еще раз заикнешься — повернусь и уйду. Бессовестный!

Колдунов промычал, пристыженный. Мы пошли быстрей.

Мостик через рудопромывочную канаву. Котельная. Мохнаты от инея железные растяжки воткнувшейся в небо трубы.

Колдунов бросился к ближней растяжке, ухватился за нее и начал подыматься вверх, подтягиваясь на руках и дрыгая ногами, обутыми в стеганые бурки с калошами.

Хлопья куржака осыпались на запрокинутое лицо, растапливались в струйки. Растяжка покачивалась, раскатисто каркала в месте соединения с трубой. Колдунов устал, ухватился ногами за растяжку, немного повисел, пополз дальше.

Растяжка состояла из длинных металлических прутов, свинченных с помощью вытянутых полуколец.

Едва Колдунов добрался до первого на его пути полукольца, к нам с Леной-Елей подошли бабы.

Дарья запричитала:

— Ах, батюшки, куда его несет. Расшибется, непутевый. И так горе в семье... — И своим грудным отвердевшим басом приказала: — Спускайся, нечиста ты половина.

Колдунов отцепился ногами от железа, повисел на руках под пугливые охи женщин, спрыгнул на кучу мелкого угля. Когда он, торжествующий, обмахивал с бурок угольную пыль, Полина Сидоровна сказала:

— Без мужиков растут, бесы из них и получаются.

— Гляди-кось какой...

— Храбрец... Давно ли без штанов бегал по бараку и, гляди-кось, уже выставляется перед народом, — сказала Татьяна Феофановна. — Мой Тимур игрок, зато уж не выставлялся. Не всякий умеет так себя вести.

— А что ж, вот и храбрец! — заявил Колдунов. — А кое-чьи дружки только до ветру ходить не трусят.

Оскорбленная Лена-Еля шепнула мне:

— Покажи ты ему.

— Вот суд окончится хорошо, тогда отвалтужу.

— Драться не нужно.

Я пропустил женщин вперед. Они оглянулись, когда каркнуло возле трубы; меня уж было не достать.

— Ну его, — возмущенно сказала Дарья. — Хочет сломать себе шею — пусть ломает.

— И правда, — поддакнула Шумихина.

Я поднимался между тем на руках. Железо леденило ладони, плохо прикрытые выношенной шерстью варежек. В глаза, ослепляя, осыпался иней. Я мог бы, как Толька, отдохнуть, зацепившись ногами, но решил не унижаться до этого довольно легкого муравьиного лазанья: поднимусь лишь на одних руках и обязательно до второго полукольца.

Показалось, что со смеженными веками двигаться легче: не отвлекаешься на промаргивание куржака.

Вот и полукольцо, которого достиг Колдунов. Красота! Правда, до ломоты нахолодали ладони и резко отдает в виски мышечная боль. Сорвусь или буду там, где второе полукольцо! Шаг. Перехватился. Еще шаг. Другой раз перехватился. Маловато силенки осталось, но дело идет. Потихоньку двигаюсь вверх. Невмоготу держаться. Почти ничего не чувствую ладонями. Лучше спрыгнуть, чем оборваться. Спрыгнешь — на ноги угодишь, оборвешься — можешь носом приземлиться.

Далеко ли второе полукольцо? Шевельнул веками — не раскрылись веки. Дурак! Смерзлись ресницы. Лучше бы промаргивал куржак. Как же теперь прыгать? Расшибусь.

Я повис на правой руке, стряхнул с левой варежку, размял ледок на ресницах и прыгнул.

Ступни я сильно отбил: долго провисел в воздухе, да и угодил на твердо притоптанный снег. Все-таки побежал, обогнал женщин и, чтобы не выслушивать упреки и насмешки, примкнул к ватаге Сани Колыванова.

Здание суда стояло у самого тротуара на полпути меж промтоварным магазином «Уралторг» и звуковым кинотеатром «Магнит».

Здание это ничем бы не отличалось от барака, если бы не было построено углом. Его белили с синькой в небесно-голубой цвет. Издали оно казалось беспечно-милым, вблизи поражали решетки на окнах.

Летом с полудня до заката это здание, где, кроме суда, находилась еще и городская прокуратура, осеняли тополя. Прекрасны они были на солнце, особенно в ослепительные дни, когда сшибались над городом горные и степные ветры, — листья походили тогда на качающиеся зеркала, и, когда кроны взметывало снизу вверх, тополя превращались в сполохи глянцевитого белого света.

Эти судебные тополя были тогда еще в черте жилого квартала. С годами завод придвинулся к ним и отделил их от города крупнопанельной стеной. В утро перед судом тополя стояли чисты и бестрепетны, а солнце было красно, воздух хрустален и тих.

Наши барачные бабы присмирели и кланялись, завидев судью — молодую черноглазую женщину. На Тринадцатом участке говорили, что совсем недавно она работала мастером котельно-ремонтного цеха на производстве. Ее уважали за справедливость, и, когда судья ушел на фронт, ее в ы д в и н у л и в судьи.

Адвокат Катрич опоздал к началу судебного заседания. Он шумно распахнул двустворчатую дверь и пошел по узкому проходу между лавками, тяжело ухая при выдыхании. Он был огромен, гриваст. Хотя на всех лавках сидели и пол был массивный, зал отзывался дрожью на его шаги.