Сергей Антонов - В тихой станице

— Бабушка, стучат, — сказала Люда, проснувшись.

Было слышно, как ветер шевелил тонкую струйку воды, текущую с желоба в кадушку, и звук этой струйки все время менялся, словно ее настраивали. Где-то далеко у плотины трескуче просигналил мотовоз.

— В позапрошлом годе к соседям так-то вот, среди ночи, напросились со строительства ночевать, а утром шубу унесли, — проговорила Василиса Михайловна. — А может, со скотного двора дежурная прибегла… Прямо не знаю — откликаться или нет…

— Конечно, надо спросить — кто, — сонно пробормотала Люда, забираясь глубже под одеяло. — Дождь ведь. Там мокро.

— Сарай у нас замкнут?

Люда не ответила — наверное, заснула.

Не зажигая света, Василиса Михайловна накинула пальто, приотворила дверь, ведущую в сени, и спросила издали:

— Кто это?

— Я, — послышался мужской голос. — Крепко же вы спите, мамаша.

Голос был простуженный, хрипловатый, и Василиса Михайловна не могла понять, старый или молодой человек стоит на крыльце.

— Да кто вы будете? — спросила она снова.

— Гидромеханизатор.

— Кто?

— Столяров. Старший прораб по намыву. Слыхали?

«Видно, тоже со строительства, — подумала Василиса Михайловна. — Не стану отмыкать, хоть ты тут об косяк разбейся».

— А у вас документы есть? — спросила она, поджимая губы и строго глядя в темноту.

— У меня полная планшетка документов. До утра не перелистаете.

«Гляди-ка, уж и ноги обтирает. — Василиса Михайловна со страхом прислушалась. — Ровно к себе домой пришел».

Действительно, неизвестный человек строгал тяжелыми сапогами по доскам крыльца с такой силой, что в сенях шевелились половицы.

— Вы не беспокойтесь, — сказал он, словно его приглашали к столу. — Ни чайку, ничего такого не надо…

— Да у нас и дров-то нет, батюшка. Какой там чаек… Холодно.

— Это неважно… В шесть утра мне на карту идти…

— Где же их наберешься, дров, — продолжала Василиса Михайловна. — В нашем степу если какую щепку найдешь, так и ту велят назад положить… Глядите, какую грудку привезли на всю зиму…

И то ли оттого, что она заговорилась, то ли потому, что у человека был обыкновенный, дневной голос, Василиса Михайловна, забывшись, отодвинула засов и спохватилась только тогда, когда кто-то мокрый и холодный, царапая полой плаща стену, прошел в сени.

Она торопливо нащупала выключатель и зажгла свет.

Посреди сеней стоял парень лет двадцати трех, высокий и крутоплечий. На голове его лежала маленькая выгоревшая кепка с пуговкой, с покоробившимся картонным козырьком. Загоревшие скулы его, до глянца начищенные степными ветрами, отражали свет лампочки.

— А нас двое, — сказал он и вытащил из-за пазухи черного щенка. — На дороге подобрал. Наверное, выбросил кто-нибудь. — Парень вытер дождевые капли с твердых губ и улыбнулся, показывая чистые зубы.

— Мне, батюшка, и положить тебя негде, — проговорила Василиса Михайловна, перестав бояться.

— А мы вот тут и ляжем, — сказал парень, со скрипом стянул плащ, сразу нашел, куда его повесить, и подставил под него лохань, чтобы на пол не натекла лужа.

«Ровно год тут живет», — подумала Василиса Михайловна.

— Квартиру я, мамаша, снимаю в Соколовке, — объяснил он, быстро и ловко постилая в углу ватник. — А сейчас туда, в гору, машины не идут. Грязь, — подумав, он снял пиджак и, свернув его наподобие подушки, положил к стене. — Отправились было мы с Александром Егоровичем пешком в Соколовку, а ноги ползут в другую сторону. Темно — земли не видно. Да что земля — Александр Егорович в темноте потерялся. Сейчас, наверное, тоже где-нибудь в двери скребется…

— Ты обожди-ка, не ложись, я сейчас, — сказала Василиса Михайловна, пошла в горницу и разбудила Люду.

— Механизатор какой-то пришел… Молоденький, — зашептала она. — Я ему застелю здесь, на диване, а мы с тобой вместе поспим. Все равно до свету часа четыре осталось.

Сердитая со сна Люда натянула платье и пошла в спальню искать чистые простыни и наволочку, а Василиса Михайловна позвала ночного гостя, попросив его снять в сенях сапоги. Он вошел, осмотрелся. Видно, от усталости лицо его выглядело капризным. На рубахе виднелись темные сырые пятна, вода пробралась сквозь плащ, телогрейку и пиджак.

— Гляди-ка, промок весь, батюшка, — сказала Василиса Михайловна.

— Ничего. Мы каждый день с водой дело имеем. Дамбу намываем. Электростанцию на Дону ставим.

— Не на Дону ее ставят, а на берегу. Я видала.

— А мы его к ней передвинем.

— Кого это?

— А Дон… — сказал парень.

«Ровно скамейку собрался передвигать», — подумала Василиса Михайловна, глядя на его большие руки с аккуратно подстриженными ногтями.

— Звать-то тебя хоть как? — спросила она.

— Владимир.

Из спальни вернулась Люда, начала перестилать.

И Василиса Михайловна заметила, что Владимир, напустив на лицо безразличное выражение, поглядывал украдкой на внучку.

— На учительницу выучусь, куплю кровать с шарами, — сказала Люда.

— Далеко больно загадываешь.

— Это хорошо, что далеко загадывает, — проговорил Владимир, — а так проживать день за днем — скучно. Только небо коптить.

— Я вот не загадываю, — немного обиделась Василиса Михайловна, — а живу себе да работаю на ферме. И люди не жалуются.

— Загадывай не загадывай, — добавила Люда с усмешкой, — а все равно, как Никодим Павлович говорит, земля упадет на солнце.

— Ничего, — сказал Владимир. — Придет время, ликвидируем и эту опасность.

«Вот ведь — ни о чем не задумается, — Василиса Михайловна начала сердиться. — Уж и землю куда хочешь направит».

Пошли спать. Прислушиваясь, как гость ворочается, привыкает к дивану, Василиса Михайловна думала о том, что было время — и она загадывала далеко вперед, а ничего из загаданного так и не получилось. Было их в семье шестеро — все девчонки. Как отца убили под Цусимой, так мать стала отдавать дочерей замуж без разбора — лишь бы кто взял. Василисе Михайловне достался проезжий лесничий. Вышла она за него и загадала — хозяйство налаживать, да года не прожила, забрали мужа на войну в Галицию; вернулся он в шестнадцатом году больной — легкие сожгло газами, все, что было нажито, пошло на леченье, а проку не было: покашлял-покашлял — да и помер. И осталась Василиса с младенцем, сыном, одна в самые трудные, голодные годы. Но и тут загадала — выучить его, сделать человеком. Намучилась, натерпелась всего, а своего добилась. Сын выучился и женился на образованной, стал работать в Ленинграде, стал переводы слать, по сто двадцать рублей в месяц. Будто все наладилось, а тут снова война, Ленинград окружили фашисты — и погибли оба: и сын и его жена. Пришлось ихнюю дочку Люду взять к себе. Все войны Василиса Михайловна помнила не по годам, а по родным: японская война — когда отца убили, империалистическая — когда муж помер, Отечественная — когда сын с женой погибли. И как только не стало любимого сынка, так и махнула Василиса Михайловна рукой, перестала думать наперед и хозяйство вела кое-как, даже дыру в плетне не хотелось заделывать, и полы кое-как натирала желтилом, и Люду воспитывала кое-как, вот и растет насмешница… «Утром расскажу ему это в назидание, — думала она, засыпая, — чтобы понял, что хорошо этак мечтать, пока молодые… А как жизнь начнет тебя с бока на бок переворачивать, так ты и поймешь, чего стоят твои загадки…»