Юрий Авдеенко - Дикий хмель

— Свою, свою, свою... — он поднимается с кровати, ступает по полу босыми ногами, опасливо, точно по битому стеклу.

— Как это сделать? — спрашиваю вкрадчиво.

— По системе Станиславского.

— Идиот! — не выдерживаю, сжимаю кулаки, готовая броситься на Бурова и бить его умную лысоватую голову с силой и злостью. — Я не спала две ночи, а ты позволяешь себе издеваться надо мной.

— Я серьезно, — он открывает холодильник. — Успокойся. Выпей боржома.

— Не могу я пить проклятый боржом. Меня рвет с него. Ты же знаешь...

Он наливает боржом в стакан. Вода потрескивает, пузырится. Стакан теряет прозрачность. На стенках проступают капельки тумана, нежные, как роса.

— Я объясню, — спокойно говорит Буров, отхлебывая боржом. — Это очень просто. Важен ход. Ты поймешь сразу... Вот, к примеру, упоминаешь о плохих материалах, поступающих с кожкомбината. А теперь давай порассуждаем так... Лично ты приходишь в магазин, хочешь купить себе туфли. Рассматриваешь на полках образцы — наши и импортные. Видишь, импортные элегантные, нарядные, красивые. Ты покупаешь их, хотя они дороже наших на пятнадцать — двадцать рублей. Задумываешься, почему наши туфли проигрывают, стоя на одной полке с импортными. Разве у нас люди хуже работают? Разве машины у нас хуже? Разве модельеры не знают, что хорошо, что плохо? Нет, нет, нет! Вся беда в исходном материале..Если толщина кож неравномерна, если окрашены они неустойчивыми красителями, если кожи дают осадку и предрасположены к разрыву, значит, никакой самый высокий специалист не сделает из этих кож хорошей обуви. Вот и получается, что разгильдяйство и профессиональное неумение работников кожкомбината ты оплачиваешь из своего кармана. Иными словами, ты или всякие другие женщины, купившие импортную обувь, переплатившие за нее пятнадцать — двадцать рублей, работают два-три дня бесплатно. И виноват в этом кожкомбинат. Вот что скрывается за теми короткими, деловыми фразами твоей речи. Теперь тебе понятно?

Я кивнула. Я понимала, что он хотел сказать.

Буров продолжал:

— Или столовая... Думаешь, почему я пью боржом? Потому что наша столовая испортила мне желудок...

Сказав это, Буров приложил ладонь к животу, поморщился, словно почувствовал боль. И вид у него сделался такой несчастный, хоть жалей беднягу.

Но я не собиралась его жалеть. Я нетерпеливо вздохнула.

— Ты поспи, — сказал Буров. — Поспи хоть час. Иначе ты уснешь на докладе. Луцкий будет говорить минут пятьдесят. А ты знаешь, что это такое...

Я знала, потому, не споря, легла на кровать. И окунулась в сон, как в воду.

На собрании выступала третьей. Когда назвали мою фамилию и я вышла в проход, то мне показалось, что проход раскачивается палубой. Хотелось держаться за спинки кресел, словно за леера. Лица сливались в нечто среднее — будто на рынке или железнодорожном вокзале.

Кто-то громко прошептал:

— Это жена Бурова.

Кто-то удивился:

— Такая молодая.

Ковровая дорожка расстилалась передо мной радугой. Может, потому я не почувствовала собственного веса. И приближалась к высвеченной трибуне точно во сне...

— Товарищи! — это сказала я. Но слышала собственный голос со стороны, как эхо в ущельях. — Руководство объединения, партийная и профсоюзная организации правильно сделали, вынеся на обсуждение партийного собрания вопрос о выполнении полугодового плана выпуска продукции...

Я смотрела в зал. И постепенно он обретал конкретные, зримые формы. И зелено-красная дорожка больше не была похожа на радугу и не раскачивалась, как палуба. Она делила зал на две равные половины. В зале сидели люди и слушали меня. Слушали, я не сомневалась, потому что тишина стояла не зыбкая, а, скорее, устойчивая. Это вселило уверенность, вселило силы. И я чувствовала, что говорю нормально. Гораздо лучше, чем утром перед Буровым. Я помнила текст, как стихотворение, но не тараторила, а говорила искренне, вдумываясь в каждое слово и переживая так, будто каждая высказанная мысль касалась лично меня и никого больше.

— Если текучесть кадров в целом по цеху сократилась, то текучесть мастерского состава возросла до двадцати пяти процентов. А ведь мастер на производстве — основная фигура. Руководство фабрики, объединения вправе требовать, чтобы мастера работали с полной отдачей, но настало время задуматься и об оплате труда мастеров, ведь именно низкая оплата — основная причина текучести. Надо или увеличить выплату премий, тесно связав ее с качеством продукции, или найти другие формы повышения материальной заинтересованности мастеров. Во всяком случае, нельзя больше мириться с тем, что оплата труда мастера ниже, чем заработок рабочего средней квалификации.

Здесь были первые аплодисменты. Я не поняла, что случилось. Думала, что рушится крыша.

Посмотрела на президиум. За столом не хлопал никто. Директор объединения что-то говорил Луговой прямо на ухо. Луговая покачивала головой, видимо не соглашаясь, нетерпеливо постукивала ладонью по столу. Заведующий АХО Ступкин нервно вертел пальцами карандаш. Потом он потянулся к графину, налил в стакан воды. И жадно выпил.

Иван Сидорович Доронин моргал белесыми ресницами, и лицо у него было цвета помытой морковки, то ли от волнения, то ли от духоты.

Внизу в первом ряду увидела Широкого. Он, конечно, не скрывал недовольства, что в президиум от пятого цеха избрали Доронина, а не его. Сидел насупившись, скрестив руки на животе.

— Это очень хорошо, что из пятнадцати тысяч пар обуви, которая ежедневно продается в магазине Мособувьторга, двадцать пять процентов составляет обувь, выпущенная объединением «Альбатрос». Это очень хорошо, что на каждого москвича приходится теперь по шесть-семь пар обуви в год. Но не надо забывать, что в Москве продается обувь тридцати двух стран мира...

Все.

Волнения больше не было. И скованности тоже. Словно не выдержали они духоты этого зала. Испарились каплями влаги. Зависли где-то под крашенным белой краской потолком... Уверенность, спокойствие взяли меня за плечи. И я рядом слышала их хорошее дыхание. И мне было хорошо. Сердце стучало сладко, как на экзамене. И все очень походило на экзамен. Там я тоже волновалась. Жутко-жутко... Волновалась до того самого момента, когда выходила к столу преподавателя. Но стоило прочитать первый вопрос, как что-то переключалось во мне. Я забывала про всякое волнение. Процесс ответа доставлял мне удовольствие. И это чувствовал преподаватель. И все оборачивалось самым лучшим образом...

С трибуны уходила гордо. Шла по дорожке довольная, как спортсменка, выигравшая кубок. Дорожка все-таки была очень мягкая, видимо на поролоне, оттого и возникало ощущение мягкости, приятное и веселое.

— Сдаюсь, — сказал Буров, когда я села.