Григорий Ходжер - Конец большого дома

Около полуночи залаяли собаки, открылась дверь, и Пиапон с Полокто за руки бережно ввели спотыкающегося, окровавленного Баосу, за ним Калпе с Дяпой — Улуску. Они остановились у дверей, привыкая после темноты к свету, щурились и, увидев покойницу в усыпальне, медленно подошли к ней при общем молчании. Первым не выдержал Полокто: он обнял остывшее тело матери и вдруг безудержно взахлеб зарыдал. Пиапон, Дяпа, Калпе встали на колени возле старшего брата и, не обращая внимания на окружающих женщин, детей, соседей, заплакали, обнимая мать. Баоса, пошатываясь, подошел к изголовью жены, постоял, будто раздумывая о чем-то, и медленно взобрался на нары.

— Когда… это случилось? — спросил он слабым дрожащим голосом.

— Во время сильной грозы, — ответил сидевший рядом Гаодага.

Баоса лег на постель, оставив на подушке пятна крови. Агоака, уложив Улуску, перевязала отцу голову чистой тряпочкой.

— Что с вами случилось? — спросил Холгитон, когда братья отошли от покойницы и закурили поднесенные женами трубки. …Лодка уже отошла на безопасное расстояние, когда Пиапон вдруг заметил перевернутую оморочку Улуски. Но ему было не до Улуски — на корме ничком лежал окровавленный, беспомощный отец, он подскочил к нему, приподнял голову — возле правого виска провинилась косая рана. Баоса открыл глаза, потрогал пальцами рану и застонал.

— Улуска тонет! — закричал Дяпа.

Пиапон заметил недалеко от оморочки черную голову Улуски.

— Гребите! — приказал он, поискал кормовое весло — его не было в лодке. Гребцы сами направили лодку к тонувшему, и, когда Улуска вновь вынырнул, Пиапон ухватил его за косу и втащил в лодку. Улуска был цел, только живот его вздулся от воды, и от страха он потерял сознание.

— Это не простая была гроза, — значительно заявил Гаодага, выслушав рассказ Пиапона. — Надо вам съездить в Хулусэн к большому шаману. Одна гроза была, над вами пронеслась и чуть всех не погубила. Надо съездить к шаману.

— Да, не простая, — поддержали его остальные.

— Я предчувствовал, — заявил Холгитон. — У меня с утра кожу будто тупой иглой кололи…

Ночь просидели без сна. Наутро Майда достала длинную нитку, один конец привязала за верхнюю пуговицу покойницы, на другом конце завязала бусинку, а немного выше, в середине нитки, — каменную сережку. Поставив на нарах возле покойницы еду, она опустила в посуду привязанные бусинку и сережку — свекровь должна есть все, она голодна, но пища теперь может дойти до нее только через бусинку и сережку по нитке. Каждый раз, когда домашние садились есть, Майда ставила перед покойницей берестяные чумашки с едой.

На третий день покойницу вынесли из дому, несли ее мужчины-соседи, их хватали плачущие дети покойницы, вырывали из их рук тело матери и просили оставить им. Большой дом надрывался от мужского плача, женских причитаний, испуганного детского рева. Покойницу положили в грубо сколоченный из досок гроб, прикрывая крышкой, вытащили конец нитки с бусинкой и сережкой. Заколачивали гроб все дети, жены их, внуки и внучки. Баоса тоже заколачивал свой гвоздь.

— Много гвоздей потребовалось, — бормотал белоголовый старик, чтобы слышали и Баоса и молодые охотники. — А совсем недавно мы не хоронили людей, каждый большой дом имел свой кэрэн, [41] Кэрэн — усыпальня-сруб, складывался из бревен. там без гроба клали, женщины приходили туда вышивать, огонь поддерживать. Русские бачики запретили по-старому хоронить. В землю; сказали, надо закапывать.

Баоса слушал старца и думал: какая разница, как тебя похоронят, лишь бы убрали кости подальше от зверей и голодных собак.

Гаодага, Холгитон и еще двое мужчин подняли гроб, и опять за него хватались дети покойницы, опять вырывали из рук. Баоса тоже тянул руки: иначе нельзя, если покойницу без сожаления и без остановок пронести на кладбище, то в семье может начаться великий мор, и дети начнут умирать один за другим, в дом придет большая беда.

На могиле разожгли большой костер, и в огонь бросали вещи, которые не могли войти в гроб. Прежде чем бросить в костер какую-нибудь вещь, ее рвали, ломали, потому что целыми они никогда не доходят до буни, а сломанные предметы там покойница найдет целехонькими. Даже ножницы — только одно лезвие положили в гроб — в буни окажутся с двумя лезвиями.

Под плач, причитания детей, племянников гроб бережно опустили в мокрую песчаную могилу, нитку с бусинкой и сережкой вывели наверх. Когда засыпали могилу, в изголовье воткнули тороан — ветку тальника — и на него подвесили бусинку с сережкой, их теперь не тронут даже дети, потому что они тоже твердо уверены, что покойница дышит воздухом через нитку.

Баоса сел возле тороана и впервые за эти дни горько заплакал. К нему подошла Майда.

— Я передаю ее последние слова, — сказала она, рыдая. — Она просила не трогать Идари. — Майда повернулась к мужу, к его братьям: — Вас она просила, чтобы вы больше не гонялись за Идари.

Баоса рыдал, опустив голову между колен. Пиапон стоял возле него, и ему казалось, что отец раскаивается за свое буйство, за свою несправедливость к жене — сколько раз он ее избивал без всякой на то причины, сколько раз обвинял в несуществующих грехах. Пиапон всегда жалел мать, может, от этого у него в характере и появилась жалость к женщинам.

Баоса поднялся и поплелся в стойбище, за ним двинулись родственники, соседи, все они один за другим вошли в фанзу, откуда недавно вынесли покойницу: нельзя сразу с кладбища идти в свой дом, следы всех побывавших на похоронах должны вернуться в фанзу усопшей.

Пиапон огляделся кругом, фанза была битком набита людьми, но Пиапону фанза показалась опустевшей, мертвой. Какое малое место занимала сухонькая, молчаливая мать в большом доме, но вот не стало ее, покинула она солнечный мир, и дом осиротел, будто обезлюдел. Пиапон не стал участвовать в выпивке и рано лег спать, ему наутро как можно пораньше надо разжечь костер на могиле матери. Каждый человек в жизни имеет свой костер, мать тоже в дороге из буни обратно в стойбище должна греться у своего костра, но так как она не может сама разжечь огонь, за нее разожжет Пиапон.

Три дня попеременно дети жгли костер на могиле матери, а на четвертый женщины наготовили угощения и пригласили шамана Тунку Бельды. Возле дома Пиапон разжег костер, рядом на столике разложил халат матери. Шаман начал камлание. Пиапон настороженно слушал его, он не особенно верил этому скороспелому молодому шаману и ради проверки его умения решил устроить ему испытание. Тунку Бельды еще полтора года назад со всеми вместе ловил рыбу, ходил на охоту, и никто даже не слышал, чтобы он хотя бы во сне пел шаманские песни. После тяжелой продолжительной болезни он вдруг объявил себя шаманом, начал предсказывать судьбы, узнавать житье-бытье родственников, лечить больных. В стойбище говорили, Тунку на самом деле стал шаманом, пророчили — в будущем станет великим шаманом. Когда одевали мать в последнюю дорогу, ей на грудь положили кусочек стекла, завернутого в разноцветные тряпицы, — по этому предмету и по тряпице шаман и должен узнать покойницу, потому что покойники в буни теряют свое лицо, забывают человеческую речь.