Григорий Ходжер - Белая тишина

— Охотник! — смеялся Токто.

Мальчик рос здоровым и крепким, и ничто не предвещало о несчастье. Но однажды, ползая возле отца, он уткнулся лицом в траву и начал дергаться. Токто схватил его, прижал к груди.

— Гида, неси… — закричал он в растерянности, но что нести, сам не знал.

Прибежала Кэкэчэ, за ней Идари с Гэнгиэ. Взрослые столпились возле Токто с Тэхэ, и никто не знал, что делать.

— Опять… — прошептала Кэкэчэ и заплакала. Она вспомнила сына, который так же внезапно начал дергаться, судорогой свело ему руки и ноги, а к вечеру он скончался.

— Гида, езжай за шаманом Тало! — сказал Токто.

Гида сел в оморочку и поехал в Джуен, где жил шаман.

— Может, он что проглотил, — предположил Пота.

— Нет, он ничего не брал в рот, я смотрел, — ответил Токто.

Мальчик побледнел, дышал отрывисто, его била судорога. Токто смотрел в закатывавшиеся глаза сына, и его слезы закапали на новый халат мальчика.

— Сын, что с тобой?.. Хоть умел бы говорить… Что с тобой, сын? — шептал он.

Мальчик вытянулся и замер. Токто плакал, он впервые плакал над трупом своего ребенка.

Оморочка Гиды далеко отошла от берега, не было смысла кричать, чтобы он возвратился. Пота соорудил из юкольных палок усыпальню. Мальчика положили на усыпальню, как взрослого, прикрыли лицо белым коленкором.

Токто посидел перед сыном и вышел из хомарана.

Из-за облаков выглянуло солнце. Токто вышел на берег, сел на траву. Он смотрел на озеро, на сопки на другой стороне озера, на чернеющую точку — оморочку Гиды. Пота принес ему раскуренную трубку, сел рядом. Они курили и молчали.

Следующий день тоже выдался солнечный, спокойный. Вернулся Гида и сообщил, что не застал Тало, он уехал в Болонь.

Токто пошел в хомаран, вынес жбан с замурованной душой сына.

— Смотри, солнце! Смотри!

Он поднял жбан над головой и бросил о камень. Жбан с гулким звоном разлетелся на куски, на камне остался мешочек, сшитый руками Кэкэчэ. Токто вернулся в хомаран.

— Гида, слушай меня, — сказал он не своим голосом. — Ты женишься на Онаге, ребенок твой. У нас нет лишних людей, мы не можем бросать своих людей. Женишься, я тебе говорю, я твой отец. А ты, Кэкэчэ, собирай вещи.

Токто зажал труп сына под мышкой и размашисто зашагал к густым тальникам. Он далеко отошел от хомарана, положил трупик на поваленный толстый тальник.

— Слушай, солнце! Смотри, солнце! — закричал он, глядя на небо, на ослепительное солнце. — Я молился тебе всю жизнь, я верил тебе и эндури. Ты могущественный, ты всесильный, докажи теперь мне свою силу, убей меня здесь на месте! Убей! Ну, убей! — Токто широко расставил ноги, он искал опору, чтобы достойно принять смерть. Солнце смотрело на него и будто смеялось. Токто закричал вновь: — Если ты эндури, если ты все можешь, убей меня на месте! Почему не убиваешь? Не можешь? Ты ничего не можешь. Даже детей моих не мог уберечь, даже сейчас меня не можешь убить! Я тебе больше не верю! Вот тебе мой последний сын, и последнюю жертву я тебе приношу. На! На тебе, солнце! На!

День и ночь шумел Амур широкий, с грохотом рушил забереги и играючи перекидывал с места на место многопудовые льдины, крошил их на мелкие осколки и нес это крошево — «сало» на своем хребте вниз к морю. Проходили дни в шуме и грохоте, но с каждым днем все тише, все покладистей становился Амур. Крепли забереги, скоро совсем они сомкнутся. Затихал Амур умиротворенный.

Пиапон с зятем и с Богданом уже месяц ловил на заберегах ангалкой сазанов и сомов. Много пудов рыбы наловил он. Пиапон каждое утро встречался с Амуром, наблюдал, как он сражался с морозом. Слишком долго затянулась эта борьба. Лет десять назад Пиапон бесстрастно наблюдал за этой борьбой: ему было совершенно безразлично, когда встанет Амур, потому что он никуда не спешил. Он и сейчас никуда не спешил, но нынче он очень хотел, чтобы быстрее застыл могучий Амур.

«Безлюдный Амур, что тайга без зверей, — думал он. — Амур без людей, что мертвец в гробу. Он оживает только тогда, когда обозы потянутся по нему, когда колокольчики ямщиков зазвенят среди торосов».

Если бы кто спросил его, почему он так думает, то Пиапон, пожалуй, не смог бы ответить. Наверно, сказал бы, что просто хочет видеть людей, хочет услышать новости. Теперь времена настали другие. И новости не те, что приходили лет десять назад из соседнего стойбища. Умер такой-то старик, родился сын у такого-то охотника, шаман спас такого-то охотника, случилась ссора между двумя такими-то большими домами, вымерло стойбище на такой-то реке, молодой охотник увел такую-то… Теперь такие новости волнуют только родственников, друзей, не захватывают как раньше все стойбище, не становятся предметом обсуждения всех взрослых жителей стойбища.

Теперь люда ждут известий от таких отдаленных мест, о которых раньше и слышать не слышали, и во сне не видели; ждут новостей из больших городов с низовья и с верховья Амура — Николаевска и Хабаровска.

Летом хорошо, что ни день приезжали люди в стойбище или няргинцы сами ездили в Малмыж и привозили ворох новостей, летом пароходы ходили, развозили людей, а с ними и всякие слухи.

Шумит Амур, не хочет сдаваться могучий Амур. Всему свое время. А жаль. Больше месяца грохочет он и не пропускает в стойбище ни одного человека. А кто же привезет известия? Сорока на хвосте? Она может только сплетни переносить из одного стойбища до другого…

Разносят же русские эти новости с низовьев Амура до верховьев, а оттуда, говорят, на запад, туда, где солнце запаздывает чуть ли не на целый день.

Пиапон слышал об этих местах, там жил и теперь, наверно, живет его друг Павел Глотов, которого прозвали нанай Кунгасом. Убежал Кунгас два года назад в этот же месяц, как только Амур был побежден морозами. Что он теперь делает? Боролся против царя, а царя уже нет почти год. С кем он теперь борется? Пиапон помнит тот теплый мартовский день, когда зазвенели возле его дома колокольчики ямщицких лошадей. Когда он вышел на улицу, Митрофан, привязав лошадей, направлялся к крыльцу. Полы его длинного тулупа мели снег.

— Думал не застану тебя, — сказал Митрофан после приветствия. — Ты что же, совсем ушел с лесозаготовок?

— Зачем совсем? — усмехнулся Пиапон. — Приехал отдохнуть, рыбу половить для лесозаготовителей.

Пиапон с самой осени работал на лесозаготовках на озере Шарго, где Санька Салов поставил лесопильную машину. Санька, которого теперь все величали Александр Терентьич, год назад уехал жить в Николаевск, а на лесопильном заводе оставил управляющего. Александр Терентьич Салов стал одним из крупных рыбопромышленников Нижнего Амура, во время кетовой путины на его двух семиверстных заездках, на рыборазделочных плотах, в засольных цехах работали тысячи людей. Лесопильный завод по сравнению с этими заездками ничего не стоил неожиданно разбогатевшему Салону, и он переехал в город, ближе к заездкам, к рыбозаводам.