Григорий Ходжер - Белая тишина

— К нам Надю едет посмотреть, как женщины прибирают дом, как они живут по-новому.

Дярикта замахала руками, будто птица с переломанными крыльями, заохала, она вспомнила прошлый приезд Надежды и как тогда стыдилась, подавая ей уху из осетра и боду. Правда, она могла сделать пельмени, но тогда не было времени на приготовление. Хорошо, она сегодня же начнет делать пельмени.

Хэсиктэкэ с Мирой вдруг заметили, что мокрые унты мужчин оставляют следы на полу, потребовали, чтобы они сейчас же разулись у порога и в одних ватных чулках ходили по полу. Сестры тут же решили завтра с утра приняться за уборку дома.

Митрофан приехал, как обещал, до полудня. Пиапон услышал звон колокольчиков почтовой кошевки и вышел на улицу. К дому подъезжала знакомая кошевка, в ней сидели трое.

«Кто же третий?» — подумал Пиапон.

Лошадь остановилась перед Пиапоном. Из кошевки выскочил высокий, широкий в плечах мужчина, подбежал к Пиапону и обнял.

— Дядя Пиапон, здравствуй! — прогудел он басом в ухо.

— Иван?! — обрадовался Пиапон.

Из большого дома прибежали Калпе, Богдан. Иван обнялся с Калпе, оглядел Богдана с ног до головы и сказал:

— Вот этого парня что-то не помню. Это сын Дяпы?

— Отгадай, — сказал Митрофан. — Ты его хорошо знаешь, ты с ним баловался, когда приезжал сюда.

— Да это Богдан! — засмеялся Иван и обнял юношу.

— Когда ты приехал, Иван? — спрашивал Пиапон, но Иван не слышал его, хлопал Богдана по плечу.

— Позавчера пришел, пешком, — ответил Митрофан за сына. — Зашел, встал в дверях и улыбается. Мать бросилась к нему, заплакала. Женщина, что скажешь.

Надежда стояла между мужем и Пиапоном и посветлевшими от радости глазами смотрела на сына.

Наконец Митрофан вытащил корзину, обернутую вышитым полотенцем, передал Надежде, а сам стал распрягать лошадь. Ему бросились помогать Калпе с Богданом, им хотелось показать Митрофану, что они тоже умеют и запрягать, и распрягать лошадь.

— Торо! Торо! — кричал Калпе, пытаясь удержать ее.

Митрофан с Иваном расхохотались.

— Так только на собак кричат, — сквозь смех проговорил Митрофан.

Пиапон пригласил гостей в дом, а сам пошел в амбар. Вернулся он с огромным осетром.

— Вот это красавец! Сколько лет я не видел такого, — вскочил Иван, увидев осетра.

— Под осетра треба водка, — сказал Митрофан и начал разматывать обернутое вокруг корзины полотенце. Калпе взял топор и приступил к разделке осетра. Вскоре тала была готова, и мужчины для начала хлопнули по стопке водки.

— Теперь, Иван, рассказывай, где был, что видел, — попросил Пиапон.

— Эй, мужики, чево забыли малого? — спросила Надежда. — Митроша, ты распочал корзину, почему малому не подашь гостинец?

Маленький Иванка, увидев столько незнакомых людей, спрятался в дальнем углу и следил оттуда за взрослыми.

Митрофан достал шанежки и позвал малыша, но Иванка полез прятаться под кровать. Все весело засмеялись, а Пиапону пришлось угощать младшего внука под кроватью. Сын Хэсиктэкэ, хоть был старше Иванки, тоже отсиживался в углу.

— Воевал я с германцами или не воевал — сам не понимаю, — начал рассказывать Иван, когда Пиапон вернулся к столу. — Когда я попал на фронт, там началось братание, это, значит, солдаты выходили из окопов, втыкали винтовки штыками в землю и шли друг к другу, обнимались, курили, менялись на память всякими вещичками. Никто не хотел воевать, люди устали воевать, убивать друг друга. Мы, русские, не знаем их языка, а они нашего, а говорим и вроде бы все понимаем.

Потом революция случилась, Октябрьская. У нас среды солдат оказалось много большевиков. Они и раньше говорили, будто после революции война закончится, пока, мол, у власти находятся Керенский и другие всякие министры, нам не видать мира, как своих ушей. Солдаты говорят, мы за тех, кто за мир. А те, кто из крестьян, те услышали, будто большевики им землю дадут, и говорят, мы за тех, кто нам землю даст. И правда, случилась Октябрьская революция, и тут же декреты Ленина вышли — войне конец, власть рабочим и крестьянам, землю крестьянам. Что тут было! Рассказать трудно.

— Это понятно, народ весь поднялся, — поддержал сына Митрофан.

— Народ обрадовался, как не радоваться, своя власть, бедняцкая власть пришла, — продолжал Иван. — Многие солдаты собрались домой, но большевики говорят, мол, буржуи и помещики за здорово живешь не отдадут свои фабрики и заводы, не уступят землю, воевать будут. Мы, здешние, амурские, тоже собрались домой, ехали на паровике, только они по железным рельсам ездят, пыхтят, волокут много вагонов. Интересная штука, быстро бегает, ежели дрова и уголь в достатке. А железные рельсы, посчитай, через всю Расею тянутся, Москва, Питер и другие города, будто узлами, связаны этими рельсами. Они тянутся через всю Сибирь к нам в Хабаровск. Сколько железа потребовалось, жуть! Возвратились мы в Хабаровск, здесь тоже Советская власть. Ну, думаем — теперь по домам! Ушли по домам, да только не мы. С нами были казаки, те разбрелись по домам. Вскоре у них заявились атаманы Калмыков, Орлов, Семенов, Гамов. Взбунтовали атаманы против Советской власти.

Иван скрутил новую самокрутку и закурил.

В доме Пиапона собрались соседи, пришли Улуска, Дяпа, Полокто, явился Холгитон. Старый Холгитон приободрился, он всегда чувствовал себя лучше зимой. Осенью нынче он промышлял белок на Гили, ставил самострелы на выдр, колонков.

— Ты в богатых стрелял? — спросил он Ивана.

— Стрелял, — ответил Иван. — Никто не сможет стерпеть, камни и те не выдержат, глядючи на их зверства. Всюду люди берутся за ружья и уходят в тайгу к партизанам.

— Кто это такие? — спросил Пиапон, услышав незнакомое слово.

— Это те же красные, рабочие и крестьяне, которые живут в тайте и в тех селах, где нет белых, нападают на белых, когда они не ожидают нападения, уничтожают и опять в тайгу. Так и воюют.

— А тайгу они знают? — спросил Холгитон.

— Знают, среди них много охотников.

— Это хорошо, — сказал Пиапон.

— Ты думаешь, — обратился Полокто по-нанайски, — партизаны могут победить?

Выслушав перевод отца, Иван ответил:

— Обязательно победят! Когда я шел по Амуру и ночевал в русских селах, я слышал, всюду народ недоволен, не может народ больше терпеть зверства. Под Хабаровском села горят, белые убивают людей и бросают в прорубь. Осенью, когда лед еще не встал, я видел, как калмыковцы с моста бросали в Амур убитых. Кровь стынет в жилах, когда видишь это. Они никого не жалеют, убивают женщин, стариков, детей. Рассказывают, они маленьких ребятишек бросают в горящие дома.

Богдан, переводивший на нанайский язык рассказ Ивана, замолчал, у него вдруг охрип голос, тугой комок подкатился к горлу. Улуска с Дяпой, не понимавшие русского языка, ждали продолжения рассказа. Полокто внимательно слушал Ивана, он без перевода понимал рассказчика.