Григорий Ходжер - Белая тишина

— Чего ты хнычешь, как голодный щенок? — спросил Холгитон. — В этой лодке половина муки, крупы и материи твои, другая половина всех нас. Чего ты скулишь?

— Я хозяин халико…

— Ну, даров тебе больше, чем другим, принесли твои новые друзья. Вон сколько ящиков.

— Э-э, Холгитон, чужие богатства не надо считать. Давай лучше выпьем за счастливую дорогу.

Солнце стояло в зените и припекало непокрытые головы молодых гребцов, новые черные узкополые шляпы Американа и Холгитона. Охотники задержались с выездом из-за проводов. Проводы городского дянгиана, по неписаным законам, должны были состояться еще вчера вечером в том же доме, где он принимал охотников. Но по каким-то причинам прощальный вечер не состоялся, и охотники решили, что дянгиан пожалел подарков. Только утром им сообщили, что подарки принесут на берег, к лодке.

— Теперь все не так, как раньше было, — ворчал Холгитон, — подарков тоже маловато, отцу моему халаде давали три штуки белой материи — чибу, двадцать бутылок водки, а мне что дали? Все не так, как раньше. Жадные стали. Может, нас уже за охотников не считают? Гребешки, бусы, браслеты подсунули. Жадные!

Подвыпившие гребцы только замачивали весла в воде и вскоре, изнуренные солнцем, уснули на сиденьях. Только к вечеру гребцы пришли в себя.

Всю ночь не сомкнули глаз охотники, стараясь плыть по середине роки, свободно вздохнули только тогда, когда вышли на просторы родного Амура. Днем гребцы отдохнули, на каком-то маленьком островке, сварили обед и подкрепились горячей пищей.

Вечером, с наступлением сумерек, стали искать место для ночлега. Вскоре увидели на берегу одинокую фанзу и пристали. В фанзе жили нанай, старик со старухой. Они несказанно обрадовались неожиданным гостям. Старушка захлопотала, в большом котле начала варить уху — весь вечерний улов старика.

Тем временем Американ угощал старого рыбака водкой, расспрашивал о жизни, о рыбной ловле, интересовался — далеко ли до ближайшего населенного пункта и кто в нем живет.

— Русские живут, русские, — отвечал захмелевший старик.

— Э-э, тогда мы можем сегодня гулять, — сказал Американ.

Когда сварилась уха, охотники расселись на полу маленькой фанзы и начали выпивать. Пиапон весь день простоял за кормовым веслом, ослабел и устал. После трех чарочек у него начали слипаться глаза, он прилег на нары и тут же уснул мертвым сном.

Где-то в середине ночи внезапно над самым его ухом ударил гром. Раз. Два. Пиапон открыл глаза. В фанзе поднялся переполох.

— Хунхузы! Хунхузы! — закричал кто-то истошным голосом.

— Убивают! Убивают! — вторил ему другой.

Пиапон сполз с нар, и тут опять выстрелили в окно. Кто-то на полу закричал диким голосом. Открылась настежь дверь, и очумевшие от испуга охотники хлынули в дверной проем. Затрещали выстрелы. Пиапон ногой выбил решетчатую раму, затянутую пергаментной бумагой, и выскочил в окно. Что-то горячее полоснуло по затылку, на мгновение оглушило его. Пиапон схватился за затылок, горячая, липкая кровь потекла по ладони.

— Держи, держи! — закричали рядом.

Пиапон бежал в темноте напропалую через кусты, споткнулся обо что-то и упал на мокрую росяную траву. Его схватили за плечи, подняли и поволокли куда-то в темень. Пиапон не знал, куда и зачем его тащат. Державшие его за руки хунхузы говорили по-китайски, и Пиапон ничего не мог разобрать в их речи. Недалеко впереди раздались выстрелы, вслед за ними хунхузы подняли крик. Тащившие Пиапона китайцы заспорили между собой, потом, видимо, пришли к единому решению, они подвели Пиапона к какому-то тонкому дереву, скрутили назад руки, связали, посадили спиной к дереву и косой привязали к стволу.

Опять затрещали выстрелы, и оба китайца побежали на эти выстрелы. Пиапон с трудом встал на колени, при каждом движении в затылке возникала невыносимая боль, в глазах темнело от этой боли.

«Встань, Пиапон, встань, — подбадривал сам себя Пиапон. — Вернутся хунхузы, тебе не остаться в живых».

Но встать на ноги Пиапон не мог. Липкая кровь теплой струйкой стекала по шее, за ворот халата и вниз по спине.

— Не жди возвращения хунхузов, иди, ищи товарищей.

Пиапон резким рывком наклонил голову, страшная боль на мгновение парализовала все тело, и он потерял сознание. Пришел в себя от грохота выстрелов, стреляли совсем рядом, пули свистели над самой головой. Потом выстрелы прекратились.

«Сейчас вернутся хунхузы. Сейчас, — подумал Пиапон. — Топором будут рубить или стрелять? — зубы забили тревожную дробь. Пиапон сжал до боли челюсти. — Неужели в такую ясную ночь придется умирать? Не может быть! Не может быть! Есть же на небе эндури, есть же спаситель Ходжер-ама!» [25] Ходжер-ама — Отец Ходжер.

Пиапон поднял лицо к небу, взглянул на тускнеющие с наступлением утренней зари звезды и прошептал:

— Ходжер-ама, эндури-ама, помоги мне, не дай хунхузам погубить меня, вернусь домой, зарежу черную свинью, угощу тебя. Эндури-ама, Ходжер-ама, помоги!

Пиапон внезапно всем телом рванулся вперед и опять потерял сознание.

Небо серело, и звезды одна за другой потухали. Рассветало. Наступал день. Двое хунхузов, вооруженных топорами, возвращались к дереву, где оставили свою жертву.

По всему великому Амуру, по его братьям-притокам Сунгари и Уссури, Кур и Урми, Анюй и Харпи разбросаны десятки, сотни нанайских стойбищ, одни стойбища насчитывают по три-четыре фанзы, другие — самые крупные — по двадцать, тридцать фанз. Стоят эти стойбища на песчаных релках, окруженные душистой черемухой, дикими яблочками, кустами красной смородины и колючего шиповника. И все они похожи одно на другое, те же глинобитные, покрытые травой, фанзы, амбары на четырех жердяных ножках, сушильни юкол. Только в последние годы начали появляться в больших селениях рубленые дома, они горделиво возвышаются над фанзами, посверкивают стеклянными окнами.

В стойбище Хулусэн не было еще деревянных домов. Здесь жил великий шаман Богдано Заксор. Он только в дни камлания напускал на себя важность, становился недоступным, а в другие дни на охоте или на рыбалке ел со всеми смеете из одного котла, любил пошутить и посмеяться, когда другие шутили. Но он был все же великий шаман, и все почтительно держались от него в стороне, кроме стариков. Вторым уважаемым человеком в Хулусэне был старый Турулэн Заксор, владелец священного жбана счастья. Жбан счастья считался родовой святыней Заксоров. Старейшины, которых было пять человек, имели право хранить жбан у себя, но в последние годы никто из них не воспользовался своим правом и священный жбан оставался в Хулусэне. О чудодейственной силе священного жбана и о великом шамане Богдано шла молва по всему Амуру и его братьям-притокам Сунгари и Уссури, Кур и Урми, Анюю и Харпи: со всех стойбищ летом и зимой приезжали больные, жаждущие исцеления, они привозили с собой жертвенных свиней, петухов, десятки бутылок водки. И стойбище Хулусэн давно сделалось священным местом, куда были устремлены взоры и чаяния всех больных, незрячих, бесплодных, несчастных и неудачливых.